Галерея "Пленэр" предлагает вниманию коллекцию работ, мало представленных и исследованных художников, чей творческий взлёт пришёлся на конец 80-х начало 90-х годов.
Размышления созерцателя Таинственное искусство 80-х
Углубляясь в изобразительное искусство уже далёких 80-х и 90-х, с высоты пройденных лет и событий с удивлением обнаруживаешь, что попал в таинственную кладовую потерянных сокровищ, какого-то загадочного, малоизвестного поколения...
У почерневшей двери стоит каменное изваяние, словно вышедшее из пушкинских трагедий, и, то ли приглашает, то ли охраняет, то ли чахнет над своими сокровищами.
Запрокидываешь голову вверх, чтобы заглянуть в глаза колоссу, и напрасно — голова в тени, лица не разглядеть, но в позе чувствуется грусть и какое-то сдержанное достоинство. И смутно догадываешься, что это трагическая фигура художника того, почти забытого, времени....
Оказывается, мы практически ничего не помним об изобразительном искусстве предперестройки и самой перестройки, когда канула в лету большая страна, рухнула громада СССР со всеми устоями, институтами, привычными стереотипами.
Невидимая рука рынка захватила, сдавила все сферы жизни для каких-то чудовищных экспериментов. Страна, как препарированная лягушка, задёргалась от электрических разрядов реформ.
Над людьми нависла трагедия, готовая разразиться отравленным кислотным дождём. Всё вокруг притаилось, сжалось и дрожало от страха, не находя укрытия...
Этимология слова трагедияв переводе с греческого (tragoidia) — козлиная песнь. Для русского человека более чем странен такой смысл, режет слух, как когнитивный диссонанс, но как точно подходит он к трагической ситуации с изобразительным искусством периода предперестройки и перестройки — так и представляешь: стоит здоровый, образованный, талантливый человек среди воя "козлиных песен" и растерянно моргает, не понимая, что происходит, и только обескураженно цедит сквозь зубы: "козлиное время".
Конечно это звучит грубо, на грани приличия, но, как ещё художник может обозвать окаянное время тотального дефицита абсолютно всего — не только зрителей, холстов и денег, но даже хлеба?!
Мы прыгнули из стабильного застоя в переломный период. Так и хочется сказать: "переломанные" года — прошлое безвозвратно утеряно, будущее во мгле. Удел многих — лишь погоня за призрачными ценностями. И только единицы смогли понять трагизм и драму ситуации...
"Туман остался от России...", — говорит поэт Юрий Кузнецов и продолжает — "Шагнули в бездну мы с порога".
Да! 80-е и 90-е шагнули в бездну хаоса последних лихолетий, где неприкаянные российские художники, брошенные своей страной в дикий и нецивилизованный рынок, бродили по закоулкам тёмных миров подсознания, ища яркую звезду вдохновения.
У времени размякли дёсны, и художники, как больные зубы, закачались, заохали, не чуя под собою тверди, словно чахлые деревья, завязшие в трясине болота.
Нас пугает невидимое, притаившееся за фасадом уже сказанного. Того и гляди, упадёт мысль, как яблоко на голову, которое, грохоча, пронесётся по рифленой крыше виртуального мироЗдания и исчезнет. Куда-то скатится в "чёрную дыру" нелинейного "Я", оставив вне дыры лишь послевкусие, как след от яблока, пропавшего с горизонта твоего настоящего.
А ты уже стоишь в будущем и вертишь в руках спелый фрукт, упавший из архаического прошлого. И кажется, что это то самое яблоко, что вызрело на древе познания, что растёт в Раю...
В итоге тонешь в иллюзиях, хватаясь за аллюзии и вечные истины, как за соломинку.
Академик Российской академии художеств, доктор искусствоведения Александр Якимович писал: «…вторая половина 80-хгодов — это, в известном смысле слова,"смутное"время в нашем искусстве: эстетический стресс, тупик художественного восприятия.
…Старая мифология Хомо Сапиенсс детской наивностью описывала законы кармы, искупления грехов и прочие орудия разделения грешных и праведных. Но разделения рухнули, граница стерлась, виноватых больше нет... "Никто не виноват, нет в мире виноватых", — кричит король Лир, истерзанный судьбой и людьми.... Григорий Померанц писал, что демоны рождаются из пены на губах Ангела, сражающегося с миром зла.
…Всё смешалось, как в "плавильном котле", где булькает похлёбка, по рецепту "насыщенных белковых бульонов..., чтобы было много солнца и навоза"...
…В России культура Хомо Сапиенс полностью провалилась. Точнее сказать, она покончила с собой. Но нет худа без добра. Кто не превратился в двуногого скота и не свихнулся умом, кто не убежал подальше, тот сделался сильнее и отважнее.
Русские живописцы с присущей им наивностью (а может быть, интуитивной мудростью) хотят писать настоящие красивые картины, священнодействуя кистью, ради самовыражения и провозглашения своих идей и возвышенных намерений…».
И художники 80-х и 90-х творили, "писали картины с азартом и самоотдачей, и даже жертвуя собою". Они хранили произведения за шкафами и диванами своих квартирок, дарили друзьям и знакомым и, если сильно повезёт, продавали редким любителям и собирателям современного искусства.
Надо отдать должное тем немногим коллекционерам и ценителям прекрасного, кто по влечению сердца и великой интуиции собрали и сберегли произведения искусства, созданные их современниками — подлинные картины таинственных, неповторимых 80-х — 90-х.
Галерея "Пленэр"представляет художницу
из когорты 90-х, Ольгу Богомолову, чьи картины будоражат чувства, скрытые от разума и здравого смысла.
Обратная перспектива чувств О картинахОльги Богомоловой
Кружила душа художницы, как бабочка над цветами и плодами простого женского счастья, пока не постучалось в окно простодушной жизни нежданное, незваное, неясное, жгучее чувство…
Возопила душа, востребовала неземного счастья. Вырвался крик из глубины души — словно из чрева земли через огнедышащий кратер вулкана изверглась лава, сожгла всё на своём пути…
Но, не вечна буря! Кончился град из раскалённых камней — заснул вулкан. Серый пепел видений накрыл душу покрывалом полумрака, как густым туманом. Застыла лава из сотворённых картин… И обожженные чувства на вулканическом пепле вновь расцвели цветами мира и добра.
Каноны формы и живописного пространства со временем меняются и, то что в древней иконе было нормой, критерием истины в наше время сжалось до маленькой точки прямой перспективы на горизонте. Где-то далеко-далеко, на краю зримого,сошлись рельсы сознания в одну точку — и уже не разобрать, где право, где лево, стёрлись различия меж правдой и заблуждением.
Душа осталась в стороне, не в состоянии добраться до истины, потому что уж больно далеко нужно идти, да ведь и невозможно добраться до горизонта — он постоянно бежит впереди тебя…
Поэтому стали принципы прошлого казаться не правильными, перевёрнутыми или по крайней мере, загадочно искажёнными. А на самом деле, древняя живопись устремляла все предметы пространства и чувства на человека, точка схода должна быть в душе зрителя, стоящего перед иконой. Чувства должны быть направлены к его душе, а не уводиться прочь от неё куда-то на край земли.
То что было естественным и ясным в прошлом стало обратной перспективой в настоящем. Люди забыли, что икона не окно в стене через которое надо смотреть на небо, а окно на небе из которого льётся на них божественный свет…
То же самое можно сказать и о картинах Ольги Богомоловой.
Необузданные страсти спустились на землю, нанесли кистью художницы краску древних притч на холст. И на песке современного актуального искусства возникли тени ветхого завета, зашелестели страницы великой книги "Песнь Песней" Саломона.
…Царь Саломон распростёр руки низко над землёй, а не возвёл их к небу. Красно-бардовый цвет его одеяния вспыхнул золотисто-оранжевым отблеском соблазна, вскипел синий цвет бурного потока голубой мечты…
Как виноградная лоза от порыва знойного ветра затрепетала красавица Суламифь от смятения, но не могла оторвать глаз от царственного величия и дрожа от страха пошла к царю…
Знала ли она последующую свою судьбу? Вряд ли! Кто желает себе смерти?!
Но глядя на картину чувствуешь, что трагически закончится эта история. Краски и форма так и кричат об этом. Кричат и плачут…
Финал мрачен — после того как Саломон забрал красавицу-простушку, одел в шелка, ввёл в дом… И погибла виноградная птаха в роскошных царских покоях от меча убийцы, посланного оскорблённой царицей Астис. Не спасла красота красавицу... Видимо, уже тогда, в те архаические, праисторические времена, утомилась красота, спасая мир, или, может быть… специально, торжественно принесла в жертву её сердце на алтарь прекрасного..?
"…Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду, /посему он с клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. /Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя. /И опечалился царь, но, ради клятвы и возлежащих с ним, повелел дать ей, /и послал отсечь Иоанну голову в темнице. /И принесли голову его на блюде и дали девице, а она отнесла матери своей…"
Евангелие от Матфея
Молчит Библия о деталях и изумительных движениях иудейской царевны Саломеи в прекрасном танце, помутившем разум царя Ирода.
Но шелест страниц великой книги нашептал художнице то, что скрыто между строк. "Имеющий уши да услышит!.. Имеющий глаза да увидит!"
Что за картина открылась её взору… Можно много рассуждать: права ли художница, изображая танец Саломеи столь эпатажно, говорить о свободе творчества, спорить о допустимых гранях трактовки эстетических категорий прекрасного и безобразного — не хватит эпитетов и восклицаний.
Но несомненно одно — прекрасный танец Саломеи удивительным образом закодирован в хореографии классического балета в одной из самых блистательных своих фигур: grand battement(гранд батман) — большой бросок, взмах ножки балерины.
Этот изумительный по красоте "шпагат"из чувств и мышц, устремлённый ввысь, или спустившийся с небес, затмевает сознание, разрывая здравый смысл. Его невозможно описать, можно только видеть… "Имеющий глаза да увидит!"…
Чужой грех воспламеняет благочестивое негодование:
— Вот он, вот он грех! Я поймал, я схватил… — тычет, целит перст в грешницу как острый наконечник стрелы возмездия.
Глаза фарисея горят праведным гневом. Он цепко схватил свою жертву за локоть, словно её рука по локоть в крови, как у убийцы, не желая замечать, что её рука, от излома до излома, всего лишь висит в изнеможении и полной покорности, потому что рука её — не рука насильника, она слаба и нежна, она способна только ласкать и даже не в силах сопротивляться.
Складки красного плаща фарисея, как языки пламени, угрожающе вырываются за верхний горизонт квадриптиха, оттеняя ужас и отчаяние скорчившейся в три погибели грешницы в изодранном в клочья платье.
Её голова, вжатая в плечи, почти прилипла к коленке, слившейся с шеей. Ещё немного и одичавшие глаза выскочат от тоски наружу, опустошая почерневшие глазницы.
Страшно! Ох как страшно! И некого молить о пощаде, никто не подаст руки…
А фарисей, пронзая взглядом Иисуса, всё вопит:
— Вот он, грех! Вот она, грешница! — и ему вторит за спиной толпа шипящим эхом, — грешница… грешница… грешница!!!
Беда, как тяжёлая чёрная туча, поползла по душам людей, готовая в любой момент разразится кровавым дождём. Утробный гул быстро нарастал, но вдруг застыл, словно натолкнулся на непреодолимую преграду из белых одежд Иисуса, как на каменную стену. И в этой тишине ровно и спокойно прозвучал голос Христа:
— Кто из вас без греха, первый брось на неё камень".
Сверкнула молния, предвестник грома, который так и не грянул, потому что, будучи обличаемы совестью, уходили люди… Рассеялась толпа. Лишь ученики молча сидели, и их синие одежды сливались с просветлевшим голубым небом.
Высоко, высоко взлетела душа красавицы с ангелом к небесам, чтобы кружить меж сказочных трав и царственных цветов в райском саду, где её не смогли бы догнать даже самые "высоколетающие птицы памяти".
Утёрли слёзы два ангельских крыла, укрыли от земных взоров небесную любовь и только лишь ветер неприкаянно блуждает среди людей, навевая видения неземного счастья. Тем самым обрекая на сто лет одиночества утонувшее в слезах сердце и спрятавшуюся в небе душу…
А сто лет одиночества пролетят как мгновенье, растают невзгоды, заполнятся небесной росой рытвины на истерзанной душе. И свежей, с не замутнённым взором, без единой слезинки в глазах, вернётся душа на землю, потому что, по воле божьей, ей суждено воскреснуть.
Этимология фразы ведёт нас к роману "Сто лет одиночества"колумбийского писателя, нобелевского лауреата Габриэля Гарсии Маркеса. На первый взгляд, роман и картина не стоят в одном ряду…
На самом деле?.. что общего может иметь история возникновения и гибели нескольких поколений рода, основавшего город, где всё является реальным, неправдоподобным и волшебным одновременно.
Город, который, как предсказано в столетних пергаментах, сохранившихся "целыми и невредимыми среди доисторическои? растительности, дымящихся луж и светящихся насекомых, уничтоживших в комнате всякии? след пребывания людеи? на земле… "Город, который постепенно "становится заброшенным и пустынным местом, где не родится скот, а здания разрушаются и зарастают, и который будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людеи?"…
А его основатели?! Последний из них, утомлённый бессмысленной борьбой, пошел дальше тайными тропкамив запутанных лабиринтах кровисвоего рода, пронизавшее столетие, где стоял невыносимый запах прогнивших воспоминаний… В завершении, он обнаружит эпиграф к пергаментам и связанное с ним проклятие: «Первый в роду будет к дереву привязан, последнего в роду съедят муравьи». Это оказалось пророчеством, предвосхитившим события на сто лет вперед"…
Заключительные слова романа звучат обречённо, безнадёжно, безысходно: "ибо, согласно пророчеству пергаментов, всё что в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды."
Не будем критиковать гениального писателя, но это всё про землю, а вот с неба — лишь послан могучий смерч из пыли и мусора… Справедливо ли это?!
О! Небеса обетованные! Туда не попадают гуртом или толпой. Каждая душа обретает туда путь самостоятельно и лишь ангел помогает на трудном пути… Сто лет небесного одиночества, как на картине, это отдохновение и вдохновение одинокой человеческой души…
— Ах, горе мне, горе! — рыдает женщина, заламывая руки.
— Мой Ангел умер! — звенит безумным колокольчиком её голос после каждого всхлипываниями.
Её утешает спутник, обнявши за дрожащие хрупкие плечи:
— Ангелы не умирают, ангелов низвергают… — сказавши это спутник вдруг побледнел и сник.
Вспомнил он библейское предание о Сатане, который изначально был сотворён как светоносный херувим Люцифер — "первый из равных, сын зари, утренняя звезда, наделённый великими совершенствами"…
За гордыню, за то что возжелал стать равным Богу, Люцифер и иже с ним были низвержены в ад, в глубины преисподней Архангелом Михаилом, архистратигом небесного воинства.
Пред взором спутника женщины молнией пронеслись образы, как на картине художника эпохи маньеризма Пауло Тинторетто "Битва архангела Михаила и Сатаны". Именно в тот решающий момент в войне на небесах, когда архистратиг Михаил пронзает копьём Люцифера, представшего в облике Змия, в его ставшей подлой сущности; поражает его почерневшую душу.
Копьё, как молния, как продолжение божественного луча рассекает пространство по диагонали картины, от угла до угла на две части. И уже на веки вечные, уже никогда не будет единого согласия в нашем мире вплоть до Страшного суда.
Лицо спутника женщины на мгновение передёрнулось ужасом, залило глазницы чёрным битумом, смешанным с кровью, так что бардовые капельки блеснули рубинами на чёрном бархате печали и погасли — он уже знал чем это кончилось:
Люцифер не умер. Падший ангел стал князем тьмы, сатаной, диаволом, обольщающий всю вселенную; стал почитать себя как «чёрное пламя разума и воли».
А женщина всё продолжала плакать,
— Мой ангел умер! Смотри, у него лишь одно крыло.
Смутившись ещё больше, спутник прошептал:
— Зачем тебе разум и воля. Высуши свои слёзы… не восклицай: "Ангел умер", не возжелай большего, подобно философу Фридриху Ницше, восклицавшего: "Бог умер!"— в безумии, причитая: — "Но ещё существуют пещеры, в которых показывают его тень. — И мы — мы должны победить ещё и его тень!.. — потому что "Бог мёртв"…
Спутник девы примолк и затем с каменным лицом твёрдо произнёс:
— Это, ведь, не справедливо!..
Но ничто не утешало женщину. Она продолжала рыдать, постоянно вздрагивая и тихо скуля:
— Мой ангел умер! Умер! — и слёзы падали на единственное крыло ангела, орошая поникшие перья. Она ласкво разглаживала их пальчиком, потому что любила своего ангела.
Уже не одно столетие поколение за поколением умиляется сказке Шарля Перро "Марципановый домик". И как не умиляться? Уж больно похожа эта наивная история на библейские райские кущи только из конфет, пряников и с фонтанами из лимонада… Смущает, конечно, злая ведьма, но зато, как изобретательно спасаются детки от погибели. Мораль напрашивается сама собой, уводя в заоблачные рассуждения о змее-искусителе, о добре и зле…
Но художница в своём триптихе не придерживается общепринятых стереотипов. Её райский марципановый домик не рассыпается на мелкие крошки, которые склёвывают птицы, как у Шарля Перро. Нет!.. И домик отыскивают не заблудшие дети в тёмном лесу, где "большие, незнакомые деревья были похожи на немых великанов с широкими плечами, а в мрачной чаще то там, то здесь сверкали огоньки – чьи-то хищные глаза."
Нет! И ещё раз, нет! В её марципановый рай людей приводят ангелы, играющие на божественных флейтах, там мирно скачут белые лошадки из детства, цветут большие пряничные цветы, и шоколадная крыша не затмевает солнце, а даёт бархатную тень.
В её марципановом рае нет и намёка на злую ведьму, в нём не мыслиться змей, искушающий плодами древа добра и зла…
Скептики усмехнуться:
— Утопия, добро не бывает без зла..! Змей-искуситель — насущная необходимость, вечный двигатель… Змей это всемирный универсал: в зубах пряник, а хвост — что кнут! Ибо слаб человек, нуждается в поводыре, иначе пропадёт в искушениях и пороках…
Художница лишь улыбается в ответ:
— Бедные люди! Что вы знаете о добре, раз не мыслите его без зла? — и светлые искорки вылетают у неё из глаз куда-то высоко, высоко, как звёздочки на небеса, и там, под музыку ангельских флейт, выстраиваются в небесную улыбку.
«Танец любви и смерти»
«Отчуждение»
«Кармен и Хосе»
Капля счастья падает в большую злую лужу, разлившуюся по середине земной жизни, и, на удивление всех философов и скептиков, не растворилась, не смешалась с затхлой жижей, а образовала крохотное озерцо чистой, прозрачной воды, превращаясь в незамутненный источник, с бьющим ключом откуда-то из самой глубины земли, прорвавшегося сквозь скальные породы прямо под лужей.
И не важно, что капля упала с неба, превратилась-то она в хрустальный родник, исходящий из самого сердца. И пусть это всего лишь слеза ангела, но капнула-то она с небес из рая и в самое сердце, пронзая его как стрела купидона, пущенная наугад, чтобы хоть кому-то повезло, ведь счастья, даже горького, на всех не хватает.
Три картины — три истории, видимо, плакала душа художницы по каким-то, только её сердцу известным мгновениям, теперь уже навсегда сокрытыми за красками на холсте.
"…Ибо нет спасенья от любви и страха: Тяжелее платины сатурново кольцо! Черным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо.…"
Осип Мандельштам
— Нет спасенья! — хрипит поэт, облизывая высохшие губы и опухшие, посиневшие дёсны, при виде конца земного пути.
— Нет спасения! — напевает, танцуя красавица, прижавшись всем телом, крепко сжав в объятьях демона страсти — урода в маске ласки. Лицо к лицу лица не увидать, глаза сияют сквозь поволоку счастья, как молочный драгоценный камень "опал". Сквозь пелену млечного тумана не видит красавица ничего кроме своего желания. Сладкий шёпот урода убаюкал, затуманил её глаза.
— Я спасу тебя! — журчит его горло. И хлюпанье голоса в кадыке урода кажется красавице мягким прибоем ласковой морской волны. Потеряла разум от сладких слов, от восторга подслащённой собственной мечты.
Что ей правда и ложь смерти перед вдохновенным танцем плоти! Любовь её существо, из любви соткана её плоть. Любовь всепоглощающая. Любовь слепая, не видящая, да и не желающая различать тьму и свет…
"И был вечер и было утро"— вечное утро и это утреннее марево — небесный день без ночи. Когда глаза ещё щурятся на солнце, которое всего лишь пытается выглянуть из бездны прикрытой тьмой. Представ пред миром лунным светом.
А танец кружит и голос журчит:
— Я спасу тебя…
— Нет спасенья! — в истоме шелестит её голос. И кажется, что нет конца у танца счастья и что совсем не со смертью танцует её душа — забыла бессмертная, что тело бренно.
И только Предвечный молча взирал, он знал, что скоро назначит конец, но почему-то всё медлил и медлил поставить точку, чёрную точку на сердце любви.
Заблудилось среди деревьев райского сада девичье сердце, потерялось среди небесной красоты… В глазах красавицы всё спуталось, и не замечала она ни древа жизни, ни, тем более, древа познания добра и зла.
Синие очи беззаботно блуждали по прекрасным райским цветам, купаясь в пьянящих ароматах блаженных трав, навевавших сон разума и высший покой.
Сомкнулись веки, реснички сплелись в косички… Заснула красавица под сенью зелёной кроны, к удивлению, как раз под древом добра и зла. Она лежала лицом к звёздам, но звёзд не видела, и не только оттого, что глаза были закрыты — ей и без звёзд было хорошо.
Зашелестела листва в кроне древа добра и зла, играя солнечными бликами по безмятежному лицу девы. Но не ветерок резвился меж ветвей — это Змий медленно сполз на землю. Тихо подкрался, прячась за цветами счастья, и ужалил красавицу прямо в висок. Застыла улыбка на устах девы от поцелуя Змия и проснулось её сердце уже на грешной земле.
Всё было как всегда, даже солнце лаского сияло, только показалось деве, что какое-то оно злое, бесцеремонное — уж больно нагло светит в глаза… И люди кругом какие-то не красивые и угрюмые… И подушки какие-то жёсткие… Она закрыла глаза руками и меж пальчиков потекли слёзы. Она вдруг отчётливо поняла, что все ей хотят зла, что все её предали… А её милый друг вдруг ей изменил с её лучшей подругой, растоптал чуть распустившиеся цветы любви каблуком по булыжной мостовой коварства…
— Не-е-ет! — закричала она — так не должно быть!… Я должна защитить своё счастье!… Я буду бороться!… Я пойду… найду справедливость!…
Она заметалась среди подушек, но нашла в себе силы и встала…
Дорога была какой-то уж больно трудной, цеплялась каждым камнем и камушком за подошвы, а тонкий каблучок постоянно проваливался в трещины высохшей глины…
Она встретила своего любимого на улице среди людей и сильно возмутилась, что он ведёт себя, как будто ничего не случилось, как будто весь мир не знает о его измене…
— Лицемер! Лжец! — пальцы сжались в кулачки так сильно, что ногти до крови впилисьй в ладонь. Она затрясла ими в воздухе. Ресницы дрожали от негодования…
— Как ты мог?! — только и смогла вымолвить, но силы её покинули и она безвольно опустила руки ему на плечи. Прохожие вокруг вдруг расступились и замерли. Безмолвие словно куполом накрыло её и его, создав зону отчуждения, куда не было доступа другим и откуда не мог проникнуть ни один звук…
— Я тебя не понимаю!… Что с тобой?… О чём ты?… — он сжал её лицо ладонями. И вдруг ощутил мизинцем правой руки крохотную ранку с засохшей каплей крови на её виске.
— Знаешь, тебя кажется укусила какая мошка… — голос его пронизывали нотки подлинной заботы. Он смахнул высохшую каплю крови, которая звонко стукнулась о булыжник мостовой и раскололась на множество стеклянных иголок. Дева вздрогнула всем телом и ещё больше обмякла, руки её потеплели, а глаза засветились.
— Нет! Я ничего не чувствовала… — неуверенно ответила она, но какое-то смутное сомнение закралось в её сердце…
Он лаского погладил ранку на виске и она вдруг исчезла… Из глаз девы очищающие слёзы потекли ручейками, лавируя между щеками и губами, скапливаясь на подбородке и в итоге падали на его плечо. Но он не ощущал слёз на своём плече, потому что они чуть прикоснувшись сразу испарялись, обволакивая голову каким-то чуть заметным, диковинным ароматом.
Дева оглянулась вокруг и ей уже не казалось всё убогим и мрачным. Она извиняюще улыбнулась и он улыбнулся в ответ.
Розовый туман сгустился, придавая лицам свежий, застенчивый румянец. Казалось, счастье коснулось их лиц. Только чуть кривил улыбку малозаметный горький ручеёк слезы, протекавший по нижней губе девы и как-то уж больно странно кружилась, видимо, от счастья, его голова…
"У любви, как у пташки, крылья, Ее нельзя никак пои?мать, Тщетны были б все усилья, Но крыльев еи? нам не связать. Всё напрасно: мольбы и слезы, …… Любовь — дитя, дитя свободы, Законов всех она сильнеи?…"
Ария из оперы Жоржа Бизе"Кармен"
Двое в кружеве линий, как в драгоценной шёлковой паутине, сотканной из млечного пути. Краски переливаются перламутровыми оттенками тёмно-синего, погружая зрителя в океан вселенной, когда "земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною". И ты чувствуешь, что над всей картиной носится тревожный дух трагической любви.
Хосе шепчет ей на ухо: — Кармен, моя Кармен! — губы дрожат, как басовая струна, отчего дыхание сбивается с ритма, заставляя сердце вырываться из груди, ухать глухими барабанными ударами, которые как эхо многократно вторя: — Кармен, моя Кармен! — постепенно затихают, удаляясь и совсем исчезая в красной краске картины.
Её рука на его лице, пальцы мягко шевелятся, словно лепестки белой лилии, растревоженные утренними лучами солнца.
Но чудится в руке, нежно прижавшейся к его щеке, что она беспощадно и безжалостно смахнёт на землю под каблуки его любовь, растопчет, и тщетны будут мольбы и слёзы.
Трагическая любовь — несчастное дитя свободы… Несчастная любовь — шпилька в пышной причёске ангела страсти, золотая заколка с пронзённым сердцем взамен драгоценного рубина.
А как нежно щебечут "райские"пташки: обещая «бедному сердцу, счастье и грёзы, страсти, восторги…».
Но райские пташки любви часто плачут на земле, чем и отличаются от земных птиц у которых не бывает слёз:
— Почему? Зачем? За что? — раздаются тихие всхлипы, когда беспричинный гнев и страх выщипывают перья из крыльев любви и бросают их, как лепестки роз, на дорожку к венцу, только это будет терновый венец и дорожка не ковровая, а вымощена булыжниками из разбитых сердец среди которых самым большим булыжником будет твоё сердце.
А как непостоянно счастье! И как в начале всё прекрасно…
Кажется, пух и перья — это солнечные слёзы ангелов вспархивают, взлетают и кружат от каждого шага. Платье клубится белым облаком, мягко стеля пух и перья под туфельки избранной. Пуховая дорожка счастья кажется вечной и нескончаемой...
Но!.. Вдруг сверкнёт, вроде бы нелепая, случайная искра, копоть от спички испачкает белый край платья, и вот ласковая ладонь превращается в роковой кулак, вонзающий в спину нож. Восторженный взгляд пропадает в уже пустых серых глазницах, превращаясь в две горки пепла, между которыми пролегает тайная дорожка скорби в пещере черепа, который мгновение назад был прекрасным лицом…
Мог ли предположить Проспер Мериме, что его этнографическая новелла о быте и жизни цыган превратиться в прославленную на все времена оперу Жоржа Бизе "Кармен" о жгучей испанской красавице, повелительнице сердец, завораживающей всех вокруг одним лишь мимолётным взглядом, и обрекавшим на страдания и смерть.
Примечательно то, что не только главные герои оперы погибли, но и её создатели не дожили до триумфа "Кармен":
— Опера создана через пять лет после кончины Проспера Мериме. А Жорж Бизе умер через три месяца после провальной премьеры «Кармен». Опера не была принята Парижским обществом, возможно это стало одной из причин его смерти.
Блистательная слава "Кармен"обошла стороной своих создателей и вдохновителей…
Слава, видимо, тоже дитя свободы!
Остановись, мгновенье! Слова и мысли, как вдох и выдох, наполняли душу негой, взывая к небу.
Ноги несли моё сердце, прикрывшись бархатным туманом, будто дивным платьем... Земля стала пухом. А на каждой пушинке звенели капли росы, как небесные звёздочки, словно ноги купались в целебном бальзаме, как в светлых грёзах души, в какой-то по-земному нежной прохладе. Ступни не мокли от звёздной росы, и лишь что-то чудно щекотало пальцы...
Сердце ощущало себя жар-птицей, взлетевшей выше солнца, прямо к Богу, явно, возомнив о себе не по чину, но в глубине чувствовало, что его уже простили за эту вольность.
Мои глаза прикрыла нежная ладонь из неведомой плоти, чем-то очень похожая на материнскую руку из далёкого-далёкого детства… На мгновение сгустилась тьма, но в тот же миг рассыпалась звёздами по платью, и ощутила я себя сияющим созвездием на небосклоне, уходящим за горизонт моих желаний…
— Остановись, мгновенье! — отчаянно выдохнули губы, но голос мой так и не вырвался на волю, растаял меж звёзд… А так хотелось, так хотелось!.. Но жалко... что самой себя не увидать в великолепии сияния...
Взволнованная душа воспарила над сердцем, и унесло её куда-то в неощутимое земным чувством очарование… Как вдруг со всех сторон обдало меня жарким пламенем, каким-то таинственным огнём, вроде того, что сходит на кануне пасхи из Гроба Господня. Но он не опалил мои волосы, а только развеял по миру, как от знойного дыхания. Лишь душа вспыхнула невообразимой радостью... То был неземной восторг. Безграничный восторг, уместившийся в мгновение, которое уже никогда не повторится, но и не исчезнет из моей, как зримой, так и незримой жизни...
Я забыла, где это было, я забыла, когда это было. Мгновенье нельзя считать временем, у него нет места, да и время отвергает вечность, которая неделима...
Прорвана пелена... Ведь это было!.. Я схватила под мышки два арбуза и малолетнего сына и устремилась по душевным терниям к старцу. Уж больно хотелось без боли подержать своё сердце в своих ладонях на глазах провидца...
И... О, счастье! Мне удалось встретиться со старцем Николаем Гурьяновым. На удивление, первой мыслью было:
— Как долго мы не виделись! Наерное, лет сто? — но я сразу себя одёрнула — Что за странная мысль, уж не на небеса ли ты захотела? Опомнись!.. Ты на земле!..
А, между тем, старец как-то тихо меня благословил. Я и слов толком не расслышала... Но с этого момента жизнь моя перевернулась. Перед глазами вспыхнул салют цветов: рассыпались цветы, большие и малые, яркие и мерцающие по небу, как по тверди, распустили свои волшебные лепестки и зацвели восторгом в моей душе.
Никогда ещё доселе я не писала картины в таком состоянии полного восторга. Они появлялись, как бы из ничего, возникали на пустом месте, где-то за пределами меня и моего сознания. Цвета брызгали из-под кисти, а краска ловила их на взлёте, впитывала в себя и твердела на холсте.
Не я! Не я, а кисть узрела «неведомые дорожки», по которым летала душа старца на небеса к ангелам за правдой. Но для меня навсегда это останется тайной... Меня лишь малость осенила тень от крыла Таинника Божия, чтобы я хоть чуточку тоже узрела красоту небесную и земную...
Старец, Николай Гурьянов прожил долго — свыше 90 лет. Настрадался. Претерпел за веру и церковь. Уцелел в тюрьме и ссылке. Но не озлобился, и лишь иногда жалобился ангелам и то только в стихах и песнях...
Героическая была душа, хоть и тихая. Тихое геройство — не редкость на Руси... Во время войны Николай Гурьянов служил Русской Православной Церкви на оккупированной территории в Риге и Вильнюсе. В 1942 был рукоположен в сан диакона митрополитом Сергием (Воскресенским), Патриаршим экзархом Латвии и Эстонии, находившихся в юрисдикции Русской Православной Церкви.
Отец Николай в эти страшные годы служил достойно, иначе не был бы награждён в 1952 году по указу Святейшего Патриарха Алексия I золотым наперсным крестом за особые церковные заслуги.
Вся его жизнь — особые церковные заслуги. Разве это не подвижничество — в мирное время на 44 года удалиться на крохотный остров Залит на Псковском озере. И что удивительно, даже там на мизерном кусочке суши среди бескрайних вод, как в затерянной пещере среди пустыни, нашли его люди и потянулись к нему паломники со всей России.
Сегодня, он, один из наиболее почитаемых старцев Русской православной церкви конца XX — начала XXI веков.
И уже никто доподлинно не знает, насколько тернист был его путь. Лишь его духовные песни и стихи чуть приоткрывают плотно закрытые ставни за которыми при жизни томилась в надежде душа праведника.
«...Верховный Вождь и Воевода, Архистратиг Верховных Сил, . . . . . . . . . . . . . . . . . . Таинник Божий, говорю: «Ты видишь жалкие растраты Бесценных всех моих даров. Мне данных Духом благодати, И брань со мной моих врагов.
От дней младенческих досель Враги мои меня теснят, И я, как в мысли, так и в деле, От них расхищен уж и смят. Где путь, ведущий нас до Бога? Нет чувств со мной, нет дел благих, Тяжелый грех – страстей тревога, Вот путь из всех путей моих! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда ж призыв от жизни тленной Заслышу я, и час пробьет, - Душе моей, грехом растленной, Тогда ты будь и жизнь и свет; Свети ей к Небу путь воздушный, Полки враждебные рассей, Освободи темницы душной И неистлевающих цепей!.. О, дай мне зреть мой рай желанный! Будь сам к нему вожатый мой, И света славы трисиянный Меня, мой Ангел, удостой!..»
