Новые реставраторы икон (в сокращении)
Московский корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Сет Майданс
о процессе реставрации древних икон в Россиии.
С 91 года, в России происходит бум в области писания и реставрации икон. Нередко под слоем потемневшей от времени олифы реставраторы обнаруживают произведение великого анонимного мастера. Порою искусные реставраторы находят шедевры древнерусского искусства скрывающихся под слоями красок более позднего письма.
Сотрудник реставрационного отделения Государственного исторического музея Алексей Хетагуров недавно обнаружил совершенно уникальную по своим эстетическим качествам икону конца XVII века Богоматерь «Несекомая гора». «Это поистине великое произведение искусства, - говорит Хетагуров, - не меньше Моны Лизы. Ее глаза явственно выражают светлую радость».
«Появление нового поколения реставраторов, - продолжает корреспондент «Нью-Йорк Таймс», - напоминает период столетней давности, когда в России возобновился интерес к древнему церковному искусству. Тогда старинные иконы собирали в коллекции и реставрировали. Однако возрождение интереса к древнерусскому искусству в начале XX века сменилось жестоким советским иконоборчеством».
Одновременно с бумом иконописания и реставрационных работ идет спор вокруг значения религиозного искусства и его места в культурной жизни современного российского общества. Ставятся такие вопросы: правомочно ли сводить старинные иконы к категории произведения искусства или они являются только предметом религиозного почитания? Должны ли они храниться в церквах или в музеях?
Для большинства из тех россиян, которые работают в области консервации, иконы считаются одновременно выдающимися произведениями мирового искусства и великими святынями Православной Церкви. «Нужно восчувствовать душу иконы, чтобы ее понять, - говорит реставратор Алексей Хетагуров. - Если ты на это не способен, можно ее испортить. Для реставратора нужен 10-ти и даже 20-летний опыт кропотливой работы, чтобы приобрести такое разумение».
Голос Америки 2005 г.
(к содержанию)
Перова Е.Г.
"Мир музея" М. 1998. №5 (163)
(в сокращении)
Не пора ли Миру приложить усилия для спасения Красоты?
...1968 год. Алексей Николаевич поступает на работу в Государственный Исторический музей. Работает сначала в 5-м Историческом отделе, потом в ИЗО, а с 1974 года – в реставрации темперной живописи.
Величественное здание на Красной площади со сложным внутренним интерьером и устройством поразило Алексея: новому человеку всегда было сложно разобраться в лестницах, коридорах, дворах и переходах этого творения архитектора О. Шервуда. Поразили его и сотрудники, многие из которых работали в музее не одно десятилетие и помнили еще и И.Е.Забелина, и князя Н.С.Щербатова. Первое время Алексей недоумевал, почему некоторые сотрудницы здороваются с ним по несколько раз в день. «Может быть, так полагается у воспитанных людей?», – подумал он и тоже стал здороваться с каждым, кого встречал, даже если расстался с ним всего несколько минут назад.
Только позже, уже ближе познакомившись с коллективом, Хетагуров понял, что это были совершенно разные сотрудницы – разные, но имеющие как бы один облик: гладко зачесанные назад и собранные в узелок волосы с проседью, одухотворенные лица, строго-внимательный взгляд сквозь очки, хрупкие фигурки, одетые в темные платья... Это были типичные гимовки, наделенные чувством собственного достоинства, скромностью и удивительной глубиной познаний – каждая в своей области, будь то рукописи, драгоценные металлы, книги, оружие, живопись, нумизматика, археология ...
Музей оказался целым миром, ярким и необыкновенным, наполненным удивительными людьми. Многие из них сами были частью русской истории. Так, зав. отделом рукописей Марфа Вячеславовна Щепкина являлась дочерью известнейшего палеографа В.Н. Щепкина и внучкой знаменитого актера. М.М. Постникова-Лосева – зав. отделом драгоценных металлов, была из старинного рода, сохранился портрет ее матери, написанный В.Серовым. Юную Протасьеву –сотрудницу отдела рукописей – писал П.Корин в образе послушницы в картине «Трое» (один из этюдов к большой картине «Русь уходящая», которую Корин так и не окончил).
В экспозиционных залах музея, расписанных М. Васнецовым и П. Семирадским, в его фондовых отделах, хранящих неисчислимые сокровища (миллионы единиц хранения!), еще витал «римский дух» Российского Исторического музея – РИМа (таково было его прежнее наименование).
Первой музейной личностью, что произвела на молодого сотрудника яркое впечатление, была Элла Соломоновна Коган, принявшая его в 5-й экспозиционный отдел. Опытнейший музейный работник и экспозиционер, она всегда была переполнена новыми оригинальными идеями – глаза горят, в пальцах неизменно зажата тлеющая папироска. Перейдя в отдел ИЗО, Алексей Николаевич стал заниматься живописью и графикой начала ХХ века под руководством Надежды Николаевны Гончаровой. Человек энциклопедических знаний жизни и быта русского дворянства, живописи и графики XIX века, она много помогала начинающему сотруднику.
Необычайно сильное впечатление произвела на молодого человека и другая сотрудница ИЗО: Мария Юрьевна Барановская – удивительный, необычный, яркий человек, оставившая глубокий след в душе у всех, знавших ее. Исследователь и искусствовед что называется «милостью божьей», она была в каких-то своих личных взаимоотношениях с XIX веком, обладала колоссальными знаниями и необыкновенной памятью, была удивительным знатоком московского некрополя. Невозможно перечислить все оригинальные черты этой неординарной личности!
Мария Юрьевна жила в Больничных палатах Новодевичьего монастыря вместе со своим мужем – Петром Дмитриевичем Барановским, которого вряд ли нужно представлять широкой публике: роль Барановского в спасении памятников российской архитектуры неоценима!
Отнгошения ещё более упрочилась после того, как Алексей Николаевич стал работать в реставрационных мастерских, расположенных в Новодевичьем монастыре.
Мария Юрьевна и Петр Дмитриевич прожили сложную, счастливую и трагическую жизнь. Быт их в Больничном корпусе был очень тяжел, почти без удобств. Мария Юрьевна жаловалась: «Я всю жизнь работала на эту печь!» Комната была вся загромождена книгами, изразцами и другими предметами старины, которые Петр Дмитриевич сам покупал для создаваемого им музея в Коломенском, и спать ей приходилось на раскладушке. А душ появился только перед самой кончиной Марии Юрьевны, так что она даже не успела ему как следует порадоваться. Алексей Николаевич часто прогуливался с Марией Юрьевной по монастырю – она ступала тяжело, опираясь на палку. Некрополь Новодевичьего она знала наизусть и гуляя по дорожкам, проложенным над захоронениями, рассказывала своему спутнику, где кто покоится: «Здесь –хороший человек, а здесь – неприятный, Пушкину пакости делал!»
Алексей Николаевич присутствовал при кончине Марии Юрьевны. Отпевали ее в Успенской церкви Новодевичьего монастыря, похоронили в Донском монастыре, как и пережившего ее на 6 лет Петра Дмитриевича, который до последнего вздоха продолжал бороться за сохранение русской культуры – почти слепой, он огромными буквами писал на картонках свои записки и говорил только о спасении памятников архитектуры.
Реставрация
Еще работая в ИЗО, Хетагуров познакомился и подружился с реставраторами масляной живописи Иваном Федоровичем Есауловым, Борисом Беляниновым и Владимиром Шипиловым. Сами профессиональные художники, они всячески поддерживали Алексея Николаевича, когда он всерьез решил заняться живописью, приветствовали его еще наивные начинания, помогали советами, да и просто красками. Их стараниями он и перешел в отдел реставрации, где стал заниматься темперной живописью.
В ГИМе богатейшие фонды икон: свыше 10 000 единиц хранения, собранных в Отделе Древнерусской живописи, Драгметаллов и в филиале ГИМа – Новодевичьем монастыре. В музей иконы попадали разными путями: из собраний известных коллекционеров, из даров царской семьи, в недоброй памяти 1920-30-е годы – из упраздненных и разрушенных церквей и монастырей. Так поступил в музей иконостас работы Рефусицкого из Успенской церкви на Покровке – той самой церкви, которую в свое время пожалел разрушить Наполеон, но не пожалели большевики. Есть работы Симона Ушакова, один из первых списков чудотворной иконы Иверской Богоматери, список Смоленской Богоматери, очень интересные так называемые «мерные иконы», которые делались в размер младенца с изображением его святого –например «Святая София» царевны Софьи Алексеевны, сестры Петра I.
Большинство икон, особенно из разрушенных церквей, находилось в тяжелом состоянии, их пытались как-то спасти еще в 1920-30-х годах – осыпающийся красочный слой заклеивали в целях профилактики тем, что было под руками: газетами, оберточной бумагой. Десятилетиями реставраторам темперы приходилось заниматься в основном консервацией и профилактикой: удалять старые заклейки, сделанные зачастую на желтке, со временем превратившимся буквально в камень; укреплять красочный слой, бороться с последствиями многочисленных протечек и аварий. К тому же, иконы долгое время были «не в моде» – они практически не экспонировались. Только с 1980-х годов иконы начинают появляться в витринах и на стендах музея, украшать собой выставки.
Естественно, что любой реставратор считает свое дело самым трудным, а предмет своей реставрации – самым хрупким и сложным. Для темперной живописи это утверждение, пожалуй, наиболее справедливо. Кроме того, что икона является предметом религиозного культа и произведением искусства, это – еще и сложная «конструкция»: деревянная доска, льняная паволока, левкас, иногда несколько слоев темперной краски, олифы или лака, записи, металлический – нередко драгоценный – оклад... Сколько знаний, умений, труда требуется реставратору, чтобы спасти и сохранить икону во всей ее структурной сложности и красоте!
За каждой иконой – целый мир православной символики, духовная наполненность, «намоленность»; целая вереница образов: художник, писавший икону, заказчик или владелец ... Вот двухсторонняя икона «Богоматерь Корсунская с приписными», на обороте изображена «Голгофа», а внизу – длинный текст с пояснением кто, зачем и для чего написал эту икону. Подобные подробные объяснения встречаются очень редко, обычно иконы остаются «безымянными».
Из текста на иконе «Богоматерь Корсунская» мы узнаем, что «Сие истинное изображение подобие и мера с самого чудотворного образа: пресвятыя Богородицы зовотыя Корсунския: иже имеетца в богоспасаемом граде Калуги в церкви Святого славного великомученика Георгия и в пределе святых первоверховных апостол Петра и Павла что на большой проезжей московской дороге что за лавками». Написан сей образ «тщанием и радением на кипарисе по обещанию ... диакона Григория Иванова сына» и является родительским благословением диакона своим детям. Писал икону церковный изограф Тимофей Петров ноября 13 дня 1730 году. «Любезныя моя чадо, – обращается Григорий к потомкам: – аз вас породих в богоспасаемом то граде Калуги, и воспитах и научих страху Божию в пресвятом то вышеупомянутом храме; и да будет ныне вам сей святый образ на спасение и защищение на враги видимыя и невидимыя лук щит оружие крепкое и заступление...»
До реставрации текст почти не читался из-за загрязнений и потемневшей олифы, на иконе были утраты, трещины, поздние вставки. Алексей Николаевич провел большую работу: укрепление левкаса, красочного слоя; заделка трещин, удаление загрязнений, снятие потемневшей олифы, удаление затеков краски и записей. На клеймах с изображением местночтимых святых был подведен левкас по местам утрат, выполнены тонировки. «Богоматерь Корсунская» экспонировалась на 2-м реставрационном Триеналле в 1996 году.
Иконы требуют к себе особенно трепетного отношения не только при их реставрации, но и при хранении и экспонировании – состояние их зависит от малейших изменений температуры и влажности. Что может чувствовать реставратор, когда видит икону, вернувшуюся обратно в мастерскую после выставки, где не соблюдались необходимые температурно-влажностные условия и понимает, что реставрацию надо практически начинать заново!
Роль и значение реставраторов в музее не всегда понимались правильно. Многие воспринимали реставратора как нечто среднее между уборщицей и оформителем, не понимая того, что реставрация – это отдельная особая отрасль знаний и мастерства, что только объединенные усилия реставратора, хранителя и исследователя могут привести к наиболее плодотворным результатам в деле сохранения музейных ценностей.
За 20 с лишним лет работы в мастерской Хетагуров не только реставрировал иконы – ему пришлось выполнять и другую работу, казалось бы не связанную с его непосредственным занятием: он участвовал в археологической экспедиции музея в Крыму, на Таманском полуострове. Там была найдена греческая комната II в. до н.э., очевидно имевшая культовое значение, так как вся она была расписана античными фресками в несколько тонов – орнаментальные пояса и рельеф меандр. Рухнувшие когда-то саманные стены исчезли, а фрески лежали в несколько слоев в земле. За два сезона они были демонтированы, законсервированы и вывезены с раскопа в музей.
Алексей Николаевич участвовал в реставрации голландских кожаных обоев XVIII века для палат бояр Романовых (филиал ГИМ) – укреплял и тонировал утраты. Приходилось заниматься и металлическим флюгером-грифоном (герб Романовых), венчающим палаты – удалять несколько слоев записей. В советское время флюгер подвергся «опале» и был снят, так как палаты находились в непосредственной близости от ЦК. После расчистки, восполнения утрат и последующего золочения он вернулся на свое место. В церкви Троицы в Никитниках (филиал ГИМ) Хетагуров восполнял и тонировал утраты на фресках.
Живопись
Рано проявившаяся любовь к искусству определила не только выбор профессии, но и весь образ жизни Хетагурова, ибо по сути своей прежде всего он – художник. Еще мальчишкой Алеша уходил из тесной московской коммуналки и бродил с этюдником по пригородам. Его поразило своей красотой Кусково – старинные дворцы, пруды и каналы, яблоневые сады, кипящие по весне белизной... Он добирался туда на электричке и писал свои первые этюды, еще не подозревая о том, что волею судьбы большую часть жизни проведет совсем недалеко от Кусковского парка – на Утренней улице в Перово. Алексей Николаевич успел запечатлеть Кусковские деревушки, сады – сейчас все это исчезло с лица земли.
Учась в университете, Хетагуров поступил в студию ДК гуманитарных факультетов МГУ, которой руководил Федор Морицевич Кригер. Это был настоящий Учитель – энтузиаст своего дела, замечательный педагог, талантливый художник, большой знаток живописи и истории искусства. Он окончил в 1914 году юрфак МГУ, во время первой мировой войны служил офицером в действующей армии, после Февральской революции был избран в Совет солдатских депутатов, общался с Керенским. После Октябрьской революции он отошел от всякой политики и стал художником. Еще в юношестве он учился живописи в студии Машкова, был отмечен самим В.Суриковым. Писал Кригер пейзажи, натюрморты, портреты – создал галерею портретов своих сослуживцев-однополчан 1916-1917 годов.
Жил Федор Морицевич очень скромно, все силы отдавая любимой студии и заочному университету искусств. Это был очень обаятельный человек: аккуратный, с умным живым лицом, он несколько напоминал внешне Александра Бенуа. Несмотря на преклонные годы, он каждый день ходил пешком в студию на Моховой – а жил он рядом с Третьяковкой. Кригер вел студию почти до 90 лет, сохраняя удивительно ясный ум, молодость души, тонкое понимание прекрасного. Теплые дружеские отношения с учениками не прерывались у него до самой смерти – скончался он в возрасте 96 лет.
В своих «Записках» Федор Морицевич писал : «...нет никакого особого самодеятельного изобразительного искусства, но есть художники самоучки, стремящиеся приобщится к подлинно художественному овладению умением творчески отображать жизнь, действительность средствами графики, живописи, скульптуры. Достижение этой цели требует подготовки, искуса технического и морального, т.е. школы и воспитания в такой учебно-творческой обстановке и атмосфере, которые исключали бы взгляд на занятия в студии рисунка, живописи и скульптуры, как на забаву, на «игру в искусство». В студии должно царить радостное настроение, восхищенность самим процессом изобразительной деятельности, рисунком, этюдом – т.е. эйфория».
Федору Морицевичу это удавалось. Кроме занятий в студии, устраивались выезды на натуру, различные экспедиции, посещения выставок и музеев. Кригер всячески помогал всем своим студентам, в том числе и Алексею Хетагурову – при содействии Федора Морицевича были устроены две персональные выставки Хетагурова в ДК МГУ. Оценивая работы Алексея, Кригер замечал, что художник «понемногу отходит от просто правдивой передачи натуры, от географичности изображения пейзажа к художественно-образному выражению его характерных черт и, самого главного, «состояния природы», ее души».
Огромную роль в становлении Хетагурова как художника сыграло творчество Ван Гога. Выставка Ван Гога в 1971 году в Пушкинском музее перевернула все его мировосприятие. Все время, пока продолжалась выставка, Алексей ходил туда, как на службу – нет, скорее, как в храм, – и простаивал часами перед полотнами Ван Гога, пытаясь постигнуть их удивительную тайну. Он до сих пор помнит свои тогдашние чувства – восхищение, потрясение и боль от того, что никогда – никогда больше в жизни он этого не увидит! Разве мог он предполагать, что через 20 лет с таким же волнением он будет стоять перед картинами Ван Гога на его родине – в Амстердаме, на выставке, посвященной столетию со дня смерти художника, куда были привезены лучшие работы со всего мира. И опять всеми правдами и неправдами пробирался Алексей Николаевич в музей (цена билета – 16 долларов!) и оставался там до самого закрытия –чуть ли не последним посетителем!
Живописец Хетагуров, при всей любви к Ван Гогу не подражал ему, а оттачивал свой собственный неповторимый стиль. Красота русской природы в весеннем цветении и осеннем разноцветье, русская зима в снегах и туманах – вот чему посвятил он свое творчество. Особенно художнику удаются зимние пейзажи – почти одними белилами он передает такое разнообразие оттенков и настроений, что полотна как бы излучают морозный, жемчужный свет. Пейзажи Хетагурова – как некие окна в другой мир, мир гармонии, красоты и радости. Это тем более удивительно, что творит художник отнюдь не в состоянии «эйфории», как призывал его учитель, а в состоянии ярости, порой чертыхаясь, на чем свет стоит, как он сам признается. Алексей Николаевич не признает работы в мастерской, он пишет только на натуре и всегда « a la prima » – любое полотно, какого бы оно ни было размера, он создает за один сеанс, полностью выкладываясь на пленэре.
Хетагуров объездил многие края России, писал свои пейзажи в Москве, Подмосковье, Владимирской области, в Крыму, на Кавказе, бывал в Прибалтике и на Каме, но последние десгоды он черпал вдохновение на русском севере – в деревне Астафьево на границе Вологодской и Костромской губерний, километрах в 50 от города Кологрива.
Кологрив – удивительный город. В свое время Екатерина Великая, «путешествующая в своем Отечестве», осталась недовольна его месторасположением, и по ее высочайшему повелению город ... перенесли в другое место! Кроме того, это единственный город в России, где есть железнодорожный вокзал, но нет железной дороги – вокзал в начале века построили, а железная дорога прошла верст на 60 дальше.
От Кологрива до своей деревни Хетагурову приходилось добираться самыми немыслимыми способами: иногда летал маленький самолет – если позволяет состояние земляного аэродрома. иногда шел катер – если вода в реке Унже стояла высоко. А чаще – просто на попутке, потом на лодке, потом пешком.
Когда-то в Астафьеве было около 300 дворов, сейчас же доживают свой век старики – на несколько деревень, протянувшихся вдоль Унжи на десятки километров вряд ли наберется пяток постоянных жителей. Раньше пароходы по Унже проходили от Вологды до Костромы, сейчас же река обмелела, забита сплавляемым лесом, и летом по ней с трудом проходит моторная лодка... Деревни, выстроенные из мощных бревен, стоят, как черные призраки, зарастая травой по самые крыши, да ржавеют в полях скелеты брошенной сельхозтехники... В соседнем Вяльцеве еще недавно был цел (несколько лет назад сгорел) дом местного богатого крестьянина – двухэтажный, с железной крышей, чугунными «резными» водостоками, с лепниной на потолках... Хозяин налаживал жизнь, посадил липы около дома – редкость в этих северных местах. В 1913 году свозил свою семью на Парижскую выставку... Что было дальше – нам всем известно.
Русская деревня разрушена. Но красота этого северного края вдохновляла Алексея Хетагурова также, как его «соседа»: жившего недалеко от Кологрива, в деревне Шаблово, удивительного самобытного – сказочного и мудрого – художника Ефима Честнякова.
Сосновые и еловые леса, чуть разбавленные березой и осиной, прихотливо текущие Унжа и Марханга, удивительные закаты, снежные зимы, россыпи черники и брусники по осени – природа живет своей жизнью и властно манит к себе творческую душу. Охота, как говорится, пуще неволи – никто не заставляет художника ехать в такую даль, в такую «неудобь», но он едет, пишет свои картины порой на ветру, под дождем, на морозе... Зимой выбраться обратно бывает очень трудно, однажды пришлось идти пешком 22 километра – картины Алексей Николаевич нес за спиной, и ветер разворачивал его, как парус!
Работая всю жизнь, Хетагуров никогда не поступался своими убеждениями ради призрачных выгод, не толкался локтями. «Быть знаменитым некрасиво, – считает он вслед за своим любимым поэтом Борисом Пастернаком, – не это поднимает ввысь»:
Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
Пожелаем же творческих успехов Алексею Николаевичу Хетагурову – художнику, реставратору, историку, коренному москвичу, преданному гимовцу и замечательному человеку.
Достоевский говорил, что "Красота спасет мир". Не пора ли Миру приложить усилия для спасения Красоты?
(к содержанию)
Елена Гувакова
Замело тебя снегом, Россия!..
Из романса, любимого русской эмиграцией в 1930-е годы
Работает в Новодевичьем монастыре художник, реставратор, историк, исследователь, и очень интересный человек. Коллеги и знакомые величают его Князем, кровь, понимаете ли... Это – заведующий сектором реставрации темперы Отдела Научной Реставрации Государственного Исторического музея – Хетагуров Алексей Николаевич.
В реставрационных мастерских, расположенных в живописнейшем уголке Москвы – Новодевичьем монастыре, царит совершенно особая атмосфера. В мастерской, расположенной на третьем этаже Мариинского корпуса, встроенного прямо в крепостную стену, окна с двух сторон: впереди как на ладони – весь монастырь с величавым Смоленским собором, позади – тихое Новодевичье кладбище. Суетная городская жизнь остается за пределами стен, а здесь – божница в красном углу, коллекция крестов на спиле огромного тополя, на стенах – фотографии царской семьи, да несколько работ самого художника. Кресты, привезенные из разных стран, подаренные разными людьми, заставляют испытать мистическое чувство неслучайности всего происходящего.
Из мастерской можно выйти на древнюю стену и пройтись по ней вокруг монастыря. Но, увы, созерцать реставратору некогда – поток работы не иссякает ни на один день. На столах разложены иконы: одни – бедные, «аварийные» грязные доски, с едва различимыми ликами, ждущие помощи. Другие – уже заклеенные, находящиеся на укреплении. Третьи, благодаря добрым рукам «доктора» Хетагурова – дивно нарядные, уже отреставрированные и подсыхающие после покрытия лаком, готовые к церковным службам и музейным выставкам. Этот удивительный человек за долгие годы службы спас много святынь. Но отреставрированные иконы – бесценные свидетельства духовной жизни прошлых времен, не являются единственным доказательства таланта многогранного Мастера.
Главному делу своей жизни он посвящает свободное время – отпуска, редкие выходные, с которых обычно художник возвращается с удачным «урожаем». Пленэрные пейзажи, очень разные по звучанию предстают удивительной живописной лирикой, где внешняя красота лишь отражает удивительный внутренний мир автора, полный глубины и света. Работая исключительно на натуре, он запечатлевает целостный образ вечно ускользающей жизни, состоящий из сменяющих друг друга череды мгновений, и каждое - неповторимо, неуловимо, и прекрасно… Непосредственность и свежесть пленэрного восприятия органично сочетается с целостным и глубинным духовным восприятием мира. Человеческими чувствами проникнутые пейзажи Хетагурова – радостью, печалью, тоской – создают определенное душевное состояние, и, через такую традиционную и непростую (еще Леонардо изучал цветовые пятна, чтобы угадать образы, скрытые в них) форму, как пейзаж передается такой многообразный мир! У современного (т.е. совершенно оторванного от природы и замотанного суетой) горожанина в мастерской мастера открываются глаза - устремленные навстречу весенним лучам ветви берез, осыпающийся яркий осенний наряд леса, ясный зимний день в лесу… Умение увидеть особенный мир вокруг себя оказывается особым талантом.
Не гонясь за модой и дешевой популярностью, не ища славы и выгоды, художник на протяжении жизни творит пейзажи для души и тем творит Искусство. Когда одаренный человек пишет для себя, его личные раздумья, отраженные в работах, рано или поздно становятся публичным достоянием, неотъемлемой частью жизни, - тем, что нужно людям.
Много путешествуя по России, художник воспроизводит образы русской природы уникальным способом. Отличаясь собственным стилем и техникой, живопись Хетагурова, тем не менее, обладает легкостью импрессионистской манеры: мощные свободные мазки, формирующие живописную поверхность, делают ее то блистательно яркой, то монохромно сдержанной. Зачастую сознательное нарушение композиции, и почти скульптурная лепка формы динамичными мазками – мастихином, представляют живописное пространство особым миром. Ритмическое движение сильных цветовых красок, насыщенность цветовых отношений передают многообразные состояния природы, движение воздуха и света.
Выставка «Зимний пейзаж», удачно приуроченная к новогодним праздникам, является очень показательной для художника, воспевающего красоту нашей нежной и хрупкой природы, ее целомудренность, скромность, певучесть, задушевность, глубину и непредсказуемость. Зимняя тематика, представленная 30 пейзажами, дарит радостное и праздничное настроение посетителям выставки.
В них – застывшая и бесконечно прекрасная зима: с глубокими чистыми (не городскими!) снегами, светлыми просторами, морозным воздухом, и ощущением тишины в лесу. Родные, узнаваемые образы русской природы. В них - камерные сценки из жизни лесной опушки; мощь сосен, рвущихся к небу; облака из снега, за которыми – небо. Вот – окруженные снежными холмами березы, укутанные в кружевные белые шали, в хороводе искристого снега, с медными отблесками солнца. А вот уютная деревенька, утонувшая в пушистом снегу. В зимних пейзажах Хетагурова есть то особенно-ясное, лирическое нечто, что притягивает взгляд и нравится зрителю, воссоздавая атмосферу праздника новогодней (или рождественской?) сказки.
Алексей Николаевич честно признается в использовании ненормативной лексики при их создании. Чувства художника, работающего на «собачьем» холоде часами, легко может представить себе любой горожанин, замерзающий за 5 минут, добегая до метро. Эти пейзажи – самые любимые, хотя, конечно, самые выстраданные. Недаром, по наблюдениям А.Н. заграничные покупатели обычно интересуются именно зимними работами, очевидно, чувствуя в них то, что принято именовать «загадочной русской душой».
Кровно связаны с деревенской жизнью пейзажи Унжи. В них есть что-то необыкновенно родное, и в то же время сказочное, непостижимо утраченное, а возможно, еще не обретенное… Строгая целомудренная и неброская красота северных деревень – это «поместье» («вотчина») художника, находящееся в Костромской области, на берегу любимой Унжи. С горечью и болью говорит Алексей Николаевич о брошенных домах, вымирающих деревнях, спивающихся жителях… Но, несмотря ни на что, продолжает верить в чудеса, ведь они часто случаются в его жизни. Начиная с мелочей: однажды, рассказывает художник, работая над зимней просекой, он мимолетно вспомнил картину В.В. Переплетчикова «Зима. На лесной просеке» с изображенными санями, и вдруг подумалось, как хорошо было бы написать их. Уже через несколько минут невесть откуда взявшийся мужичок на санях предлагал удивленному художнику сделать с его лошадки набросок для картины.
А вот – деревня, где ассоциации свинцовой серости неба, коричневой гамме оттаявшей дороги, далеко выходят за пределы «пейзажности». Художника явно волнует тема бедности русской деревни, только говорит он об этом очень негромко. Причем даже самые драматические образы неразрывно связаны с ощущением красоты жизни, передаваемым сочетанием монохромных красок и лаконичностью форм. Особое умение художника – возможность перевести материальную субстанцию - краску из тюбика, в другую – духовную, и создало эти пейзажи немалой душевной силы, проясняющих отношение Хетагурова к жизни.
Творчество его отличается оригинальностью своих размышлений. Его произведения, с особым чувством цвета, заряжают энергией и дарят ощущение радости и покоя. Оригинальность творческой личности Хетагурова отражена в его живописных работах, глубинно содержательных и эмоционально окрашенных цветом. Последнее является для него определяющим. Возможно, в этом главная живописная ценность его работ.
Наверное, самыми чуткими и верными поклонниками художника являются простонародные жители – его соседи по деревне. Придирчивые критики не столь строго отнеслись бы к изображенным местам как они. «Портрет» местности – бесхитростный, и на первый взгляд обыденный вид с натуры, ценится местными жителями необыкновенно высоко. Красота обычного, казалось бы, окружающего мира в пейзажах Хетагурова окрашивается чувственным восприятием природы, создающим особый эмоциональный настрой. Это зачастую выраженный светом эффект и является создателем «настроения» картины.
Очень интересно рассказывает художник о первых зрителях и критиках своих произведений – жителях тех деревень, где он работал, неизменно узнающих и с интересом вглядывающихся в полотна: «Мужички соберутся – смотрят: Как же так? Ничего не было, пустой картон – и вдруг – улица! Сейчас теленка зарежем – отметим!»
Насилу отговорил Алексей Николаевич не зарезать теленка…
Тепло вспоминает художник какую-то бабушку, увидевшую работавшего художника на морозе, и сначала горячо звавшую на чай, а вняв уверениям, что быстро темнеет, вдруг куда-то ушедшей. «Вижу: бабушка от стога сена трусит, клок его несет – под ноги подкладывает, чтобы не застыть».
Замечательно рассказывает художник о мальчике из Владимирской деревни, который, замерев, долго рассматривал пейзаж, выходящий из под мастихина, а потом выдохнул: «Да-а, это тебе не «Черный квадрат!»
Рассказывает сам Алексей Николаевич:
«Вообще деревенские жители очень переживают, когда пишешь на морозе, то пирог вынесут, то супу зовут поесть, чтобы согреться. Труд этот им кажется очень тяжелым и неблагодарным. Они самые наблюдательные и доброжелательные зрители. Когда смотрят на завершенные работы, то слышишь:
– А у той-то елки хорошие грибы растут…
Или от пастуха:
– Да это ж мое поле написано, я там коров пасу!
Казалось бы, пишешь мастихином, и «непонимающий» скажет – мазня, а простой неискушенный зритель все понимает и узнает. Например, как-то на реке Истра услышал от незнакомца: «Вы замечательно рисуете, мы знаем, что это – самое трудное. У нас таких художников нет».
Один раз все семейство пришло смотреть портрет внучки – 10-летней девочки. Смотрели долго и смущенно. Рядом стояли пейзажи. Наконец, мать девочки произнесла: «Пейзажи Ваши нам очень понравились, а портрет мы не поняли!» И неудивительно – вместо девочки с портрета на них смотрела средних лет тетка.
Как-то пришлось рисовать портрет в цыганском таборе, подошла девочка и закричала: «Ни грамма не похоже!» За что сразу получила такого пинка, что полетела кубарем. Цыгане уверяли, что очень, очень похоже, просто она дура, и ничего не понимает.
У людей, близких к природе, какой-то свой, внутренний такт и деликатность. Сколько раз приходилось видеть людей малограмотных, не покидавших своих сельских мест, но истинных интеллигентов. Например, подошел как-то мужичонка с костылем, без ноги, весь в глине. Попросился постоять рядом, посмотреть. Смотрел долго, молчал, потом говорит: «А как вам нравится Ван Гог?». Я опешил и сказал, что это мой любимый художник. А он повторил вопрос об импрессионистах, Рафаэле… Оказалось, деревенский печник. Познания черпает из «Огоньков» в местной библиотеке. И любит искусство.
Забавно вспомнить о школьниках, которые, увидев мастера в Кусково, окружили его, наблюдая за ловкой работой, и один из них почтительно спросил: «А как Ваша фамилия?», на что Алексей Николаевич ответил:
– Левитан.
– Тот самый?!
– Тот самый.
Потрясенные школьники, разинув рты, на цыпочках удалились…»
А иногда первыми ценителями работ оказываются… звери. Волк, лошадь, белый ворон, и сова в разное время приходили или, соответственно, прилетали в уединенные уголки, где творил художник, и всматривались в человека с мольбертом, тихо творящем настроение на этюднике.
Родина – это запах соснового леса и аромат луга, высокое синее небо, и трепещущая под дождем листва, скрип снега под ногой, и воспоминание о теплом летнем вечере, все это – мгновение, остановленное рукой Мастера. Прекрасные зимние пейзажи, представленные на выставке, (в малом зале галереи показано 30 произведений А.Н. Хетагурова), – это всего лишь капля из сотен созданных им работ. Но капля, в которой палитра его чувств, переживаний, видения мира, блистает и переливается на солнце очень ярко. Пожелаем же Художнику новых творческих удач, множества выставок и новых «урожаев» в течение долгих лет!
С незначительными изменениями статья опубликована
в газете «Наш Изограф» 2005 № 2 (131) –
газета для художников, выставочных залов и галерей
(к содержанию)
А.Н. Хетагуров
Богоматерь Гора Нерукосечная
Священные символы иконы
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
А. Пушкин
“Древнерусская живопись раскрывается день за днем в тех находках, которые известны пока лишь ограниченному кругу исследователей и любителей. Иные из этих находок войдут в последствии в историю, как настоящие открытия. Ни одна область истории искусства не оживлена сейчас в такой мере духом открытия”[1]. Эти слова, сказанные известным русским историком и искусствоведом П.П. Муратовым в начале прошлого века, созвучны, как ни удивительно, и нынешнему XXI веку.
Благодаря плодотворному сотрудничеству хранителей музейных фондов и реставраторов периодически появляются публикации о новых памятниках русской иконописи. Уже никого не удивляют вновь раскрытые иконы, экспонируемые на выставках и в музеях. Обретают новую жизнь творения знаменитых иконописцев, записанные ранее “поновителями”, и открываются новые памятники древнерусского искусства – анонимные, но не менее значимые.
Одну из таких икон, раскрытую не так давно в Отделе научной реставрации Государственного Исторического музея, интересно рассмотреть подробнее, поскольку она уникальна, как по сюжету, так и по его трактовке.
Икона записана в инвентарной книге за 1937 г. как “Богоматерь Нерукосечная гора” первой половины XVIII в.[2] Икона небольшого размера – 27х20,5 см, выполнена яичной темперой на деревянной доске. Происхождение иконы и ее предыдущие владельцы неизвестны, также не указано, с какого времени она находится в коллекции Новодевичьего монастыря – филиала ГИМ. Состояние сохранности отмечено в инвентаре следующим образом: “икона сильно затемнена, на живописи потертости и трещины”. На окладе, закрывающем икону, образовались патина, разрывы и деформации металла.
После того, как оклад был удален, открылись многочисленные утраты на иконе – вплоть до паволоки. На средней части ее левкас вздулся и отслоился от основы на 2–3 мм. Икона была покрыта неровным слоем неравномерно потемневшей олифы.
После укрепления левкаса и красочного слоя проводилась расчистка иконы. В процессе работы выяснилось, что она подвергалась “поновлению”: выявились многочисленные восковые вставки, грубые записи по ликам Богородицы и младенца, поля иконы покрыты ядовитой зеленью. Потемнение олифы было столь плотным, что скрывало одеяние Богородицы, его моделировку.
Расчистка иконы от олифы и поздней записи дали неожиданный результат: перед зрителем открылось совершенно другое, тонко и мастерски написанное произведение. Эффект при расчистке был так велик, что казалось: под записью ничего нет – настолько легкой и прозрачной была авторская живопись!
Общее впечатление от вдохновенной работы неведомого мастера не смогли разрушить даже многочисленные восковые вставки, оставленные после расчистки. Вторгаться в столь совершенную живопись было бы неразумно. Единственное, что пришлось сделать – это вернуть оклад, который сам является произведением прикладного искусства.
Сюжет иконы редок и необычен: это символическое толкование пророком Даниилом сна Вавилонского царя Навуходоносора: “Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них; и камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю”.
Многие события и толкования ветхозаветной истории рассматривались с первых веков христианства как предтечи Нового Завета. Поэтому мы часто в иконах видим библейские корни: определенный священный текст становится основным сюжетом иконы. Так, в приведенном выше тексте сон царя Навуходоносора истолковывается пророком Даниилом: “Бог Небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится”[3].
Мессианское царство изображается в виде горы, наполнившей всю землю. Из ветхозаветной церкви возникает новозаветная, от горы откололся камень и сам сделался “великою горою”.
Этот трудный и необычный сюжет стал истолковываться русскими иконописцами самым причудливым образом. Иконы подобного содержания встречаются крайне редко, наиболее известная – икона в XVI в. из местного ряда Преображенского собора Соловецкого монастыря. По описи 1570 г. она именовалась как “Богоматерь Одигитрия на престоле” и почиталась в монастыре чудотворной.
Подобные иконы есть в Ярославле (середины XVII в. из церкви Ильи Пророка), а также в собрании Государственной Третьяковской галереи: одна из них – московской иконописной школы, другая – из макарьевской мастерской, обе датируются серединой XVI в.
Это наиболее известные иконы, хотя есть единичные экземпляры и в других собраниях. Сюжет иконы столь редок, что даже день празднования ее не установлен церковью. Тем более интересно каждое новое появление памятника с таким необычным содержанием.
Перечисленные иконы “Гора нерукосечная” характерны тем, что по иконографии представляют собой “Одигитрию на престоле” довольно большого размера, а икона из собрания ГИМ – поясное изображение Богородицы малого формата.
Помимо художественных достоинств иконы удивление вызывает насыщенность и переплетение священных символов, заложенных в ней. Это не иллюстрация библейского текста, а глубокое философское произведение. Трактовка художника-иконописца чрезвычайно интересна, поскольку каждая деталь насыщена определенным символическим значением.
Попробуем разобрать этот своеобразный “код” или “шифр”, заложенный в иконе. Само название “богоматерь Гора Нерукосечная” даввло иконописцу большой простор для размышлений. В Ветхом и Новом Заветах гора всегда была символом высоты духа. Многие важнейшие события происходили на ее вершине, достаточно вспомнить Сион, Синай, Фавор, гору Елеонскую. В Ветхом Завете гора была обителью Бога-Отца.
На Руси – стране в целом равнинной – были свои “поклонные горы” при больших городах (Москва, Киев, Новгород, Владимир). Монастыри и церкви строились обычно на возвышенностях – если позволял ландшафт. Мистический ореол горы прочно утвердился в русской иконописи.
В данном сюжете гора – символ церкви Нового Завета. Художник воплотил эту идею необычным и решительным образом: гора доминирует в иконе. Обычно ее изображают малой деталью, часто не особенно различимой. Здесь же гора – единая мощная глыба с крутыми уступами, плотно вписанная в среднюю часть одеяния Богородицы и как бы составляющая ее плоть. Царица Небесная и Новый Завет – единой целое.
Очень интересно изображен мафорий, окутывающий гору. Обычно в иконах “Горы Нерукосечной” он обрамлялся белым волнообразным орнаментом, часто напоминающим облачную рябь – своего рода стилизованное облако. В нашей же иконе автор совершенно отходит от этой условности. Мафорий и покрывало Богородицы – густые кучевые облака, чуть ограниченные контуром. Гора утопает вплотных облаках, которые сами издревле символизировали Вездесущность Бога, его величие: “Се, гуляет с облаками, и узрит Его всякое око и те, которые пронзили Его; и возрыдают перед Ним все племена земные”[4], – говорит об Иисусе Христе евангелист Иоанн. В Евангелии от Матфея также сказано: “отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных”[5].
Образы и символы в иконе логически связаны между собой воедино. В облаках мы видим светила – солнце и луну. Они помещены там, где обычно помещаются звездочки “приснодевства”: одна на челе, две на плечах. В нашем случае на челе – солнце, на плече – луна. В известных нам иконах “Горы Нерукосечной” иногда вместо звезд изображали маски с исходящими от них золотыми лучами. В нашей иконе своя символика: древнерусская традиция отождествляла Иисуса Христа с Праведным солнцем, а свет от него – с христианством. Луна на плече Богородицы – светило, заимствующее свое сияние от “Солнца правды” Христа – символизирует церковь Божию. Вообще и солнце, и луна имели много символических значений. Изображения их нередки, но увидеть их в качестве звездочек “девства” очень необычно.
Еще одно явление природы – это радуга. Она проходит через облака (мафорий), вершину горы и упирается в младенца. Радуга трактовалась в христианском искусстве как символ мира Божьего. После потопа Бог установил в облаках радугу, как знак Завета с человеком, с землей. На известной иконе “Горы Нерукосечной” из Соловецкого монастыря мы также видим радугу, проходящую через облаковидный мафорий Богоматери. На обеих иконах радуга идет от младенца Христа к земле. Аналогия напрашивается мама собой: художником использован библейский сюжет, где вместо Бога-Отца – младенец Христос, а радуга в данном случае символизирует Новый Завет.
И, наконец, еще одна деталь иконы, привлекающая наше внимание: это четырехступенчатая лестница, которую в правой руке держит Богоматерь. Лестница имеет много символических значений. Так, в Ветхом Завете Иаков увидел во сне лестницу, по которой ангелы восходили на небеса и спускались на землю. В Новом Завете лестница была символом Страстей Господних, так как была использована при поднятии креста и для снятия Спасителя с креста. Лестница изображена здесь на фоне горы, олицетворяющей церковь Нового Завета. Младенец правой рукой благословляет гору и лестницу. Через муки Христа родилась новая церковь. Это одно из толкований сюжета. Напрашивается и другое: это лестница духовного совершенствования, возводящая подвижника на небо. Сюжет заимствован из “Лествицы райской” – сочинения синайского монаха Иоанна Лествичника (род. В 525 г.), в котором дается руководство духовной жизни, способствующее переходу от одной ступени совершенства к другой. Всего ступеней – 30, по числу сознательных лет, прожитых Спасителем.
Вполне возможно, что в перечисленных символах иконы заключен более глубокий и широкий смысл. Это всего лишь гипотеза, попытка раскрыть “шифр”, заложенный художником. Несмотря на строгий иконографический канон, мы видим насыщенность символов, мощное внутреннее напряжение. Рамки канона только усиливают экспрессию. Иконописцу надобно было быть не только художником, но и мыслителем, и философом, и молитвенником.
Завораживают особая техника и приемы мастера, необыкновенно тонкое письмо иконы – “писанная дымом”, как говорили в старину. Гамма красок очень сдержанная, но насыщена колористически. Цвета кажутся блеклыми, но они переливаются, как драгоценные камни. Изящный и отточенный рисунок выдает руку замечательного мастера. Более всего поражает лик Богоматери, наполненный внутренним светом юного прекрасного лица. Удивительно, что при фотоувеличении иконы все более раскрывается выражение какой-то неземной теплоты живых ясных и внимательных глаз Богородицы.
В дошедших до нас сказаниях о земной жизни Пресвятой Богородицы есть, например, такое, оставленное одним из “мужей апостольских”, епископом антиохийским Игнатием Богоносцем, жившим в Х в.: “рассказывают, что Она в гонениях и бедах всегда бывала весела, в нуждах и нищете не огорчалась, на оскорбляющих Ее не только не гневалась, но даже благодетельствовала им, в благополучии – кротка, к бедным милостива и помогала им как и чем могла, в благочестии – учительница и на всякое доброе дело наставница”. А монах Софийского монастыря в Константинополе, церковный историк XIV в. Никифор Каллист свидетельствовал: “Она была роста среднего или, как иные говорят, несколько более среднего, волосы златовидные, глаза быстрые, с зрачками как бы цвета маслины, брови дугообразные и умеренно черные, нос продолговатый”.
Необычно прочесть о Царице Небесной, что она “всегда бывала весела” и глаза имела “быстрые”. Однако образ Богородицы в окружении священных символов, прославляющих Новый Завет, созданный неведомым мастером, как бы подтверждает эти сведения: написан он радостно и излучает бесконечную доброту. Это гимн Богородице, гимн церкви Христовой.
Послесловие.
Кадры кинохроники 20-30-х годов сохранили для нас жуткие хороводы безбожников вокруг костров из горящих икон. Сквозь языки пламени глядят лики Спасителя, Богородицы, святителя Николая…
Никто не знает, сколько прекрасных творений духа и рук человеческих погибло в эти годы лихолетья.
Это страшнее, чем сжигание книг – тираж можно восстановить.
Иконы гибли безвозвратно.
Но сколько же их было на Руси, если почти столетие не кончается этот процесс обретения новых замечательных памятников культуры и искусства.
С незначительными изменениями статья опубликована
в журнале “Мир музея”. М. 2000. № 5 (177)
[1] Муратов П.П. Два открытия // София. 1914. №2. С. 5.
[2] ГИМ 103803 НД 83/91
[3] Библия. Книга Пророка Даниила. Гл. II. 34,35,44. Москва, 1988. С. 846.
[4] Откровение Ионнна Богослова. I.7.
[5] Евангелие от Матфея. XXVI.64.
(к содержанию)
Алексей Хетагуров
один поляк
Посвящается памяти Сергея Сосинского
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна,
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!…
Смело, братья! Бурей полный,
Прям и крепок парус мой.
Н.Языков. 1829.
Шел 1957-й год. В Москве с помпой и ажиотажем проходил VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Новые поколения уже не ведают, что это за действо такое, оно сгинуло вместе с коммунистической системой. А тогда, в атмосфере глухой изоляции от внешнего мира и незыблемого “железного занавеса” оно было лучом света во мгле. Москвичи могли свободно общаться с людьми всех рас и национальностей. Многие, особенно дети, впервые увидели чернокожих, с восторгом таращили на них глаза, что-то кричали и тыкали пальцами. Особым успехом пользовались представители Чада и Камеруна: они были абсолютно черны, выделялись только белки глаз и белозубые улыбки.
Незабываемо была обставлена встреча неведомых пришельцев. Сотни тысяч москвичей с утра заняли все свободные места вдоль Садового кольца. Заранее объявили, что делегации поедут на машинах и проезжая часть должна быть свободной. Наконец под восторженные крики встречающих показались обыкновенные грузовики, плотно набитые людьми, и автобусы, из которых выглядывали радостные юные лица гостей – все махали руками, платками и косынками.
Особенно контрастно выглядели грубые кузова машин и стоявшие на них девушки-японки, густо напудренные, в нарядных кимоно и с замысловатыми прическами – живые фарфоровые куколки, удивительно изящные и миниатюрные. Они быстро обмахивались цветными веерами и ладошками приветствовали встречающих. Из окон автобусов улыбались очаровательные белокурые голландки в остроконечных чепчиках. Привлекали внимание многокрасочные индийцы, шикарные латиноамериканцы в огромных шляпах и расшитых куртках. Рослые красавцы-шотландцы в клетчатых юбках стройно маршировали, дули в экзотические волынки и, размахивая помпонами на длинных веревках, с грохотом били ими в огромные барабаны – зрелище впечатляющее.
Большинство делегаций было в национальных костюмах, которые у всех народов нарядны и праздничны. На этом пестром фоне выделялась черная униформа и экзотические головные уборы с черными перьями, как оказалось, представителей польских шахтеров.
Диссонансом празднику был автобус с молодыми людьми в военной форме, они прятались за шторками и вяло отвечали на приветствия. Это были бывшие солдаты госбезопасности, чудом выжившие после расстрела во время венгерской революции 1956 года. Снимки казни облетели весь мир: они закрывались от пуль ладонями. Фотографии меня тогда потрясли, ужасно жалко было перепуганных мальчишек-солдат, и я рад был увидеть уцелевших. Пережитое не изгладилось с их лиц – они грустно смотрели на ликующую толпу.
Но этот автобус был исключением. Не передать той радостной атмосферы сотен тысяч людей, собравшихся вдруг со всей планеты на небольшом отрезке старой Москвы – на Садовом кольце. Ни до того, ни после не приходилось мне видеть сразу столько счастливых лиц – только почти через тридцать лет, в 1991 году, когда ликующий народ снес символ тоталитаризма: несуразно-длинный, похожий на шуруп шляпкой вниз, памятник Дзержинскому, уродовавший Лубянскую площадь. И опять парадокс истории: “железного Феликса” – поляка – демонтировал народный депутат Станкевич – тоже поляк. Именно он организовал технику, чтобы махина не подавила людей и не пробила туннель метро, так как памятник хотели просто сбросить. Но это уже совсем другая история, хотя тоже не без участия поляков.
Тогда гостеприимные, наивные и неизбалованные москвичи после трудных лет послевоенной жизни увидели, как красочна и прекрасна семья народов, как все нужны друг другу – если тут и была замешана политика, то кто о ней тогда думал! Ведь фестиваль призывал к миру, а что может быть дороже него. Как бы сейчас мы не относились к рухнувшей системе, но тот фестиваль остался в памяти и на многое открыл глаза так называемым “советским людям”.
Я, например, увидел идеал женской красоты. Девушка-кореянка в национальном костюме медленно пересекала площадь. Ее лицо было совершенством линий и пропорций: персиковый цвет лица, большие раскосые глаза, рот и нос будто выточены искуснейшим мастером, в пышных волосах – цветок. Она проплыла мимо меня, а я долго ошалело смотрел ей вслед, стоя столбом. Говорят, что самые красивые женщины встречаются в Корее. Может, и правда. Но как подумаю, что едят они моих любимых собак, так лучше и не надо той красоты!
В Москве проходили конкурсы, встречи, концерты, выставки и другие официальные мероприятия, контролируемые и направляемые коммунистической партией. Но появилась и своя теневая сфера общения без посредников: обмены значками, медалями, монетами, марками и сувенирами. Понавезли их в огромных количествах. Чего там только ни было! Например, автору этих строк итальянец пытался “впарить” массивную медаль с изображением тупорылого господина с бульдожьей челюстью – как оказалось, Муссолини. Какое отношение покойный дуче имел к коммунистическому фестивалю – загадка итальянской души.
Менялись московские мальчишки с иностранцами и друг с другом по несколько раз, полностью обновляя свои коллекции. Так, у меня были собраны интересные медали, которые пошли в обмен на значки, потом сгинули и значки – все это активно перепродавалось, и торговые операции проходили в течение нескольких дней. Наиболее деловые “молодые дарования” занимались фарцовкой, то есть скупкой одежды и обуви у “студентов”, которые прихватили это добро чемоданами в бедную и плохо одетую Москву. То, что предлагали они, разительно отличалось от выставленного в витринах магазинов, и предложение нашло спрос.
Однажды, увлеченный друзьями, я участвовал в такой сделке на каком-то чердаке около Театра оперетты. Сюжет был вполне опереточный: немолодой толстый “студент”, озираясь, ворошил чемодан, тряс тряпками, стучал туфлями и очень боялся “жандармов” (которые прекратили свое существование еще в 1917 году). На вырученные за значки деньги я был решительно настроен что-нибудь купить в подарок собственной матери, ибо свеж был в памяти ее рассказ о том, как в молодые годы она сшила себе платье из бумазейного мешка, который был получен ею на работе по распределению в эпоху славного военного коммунизма. Платье из мешка ей шила столбовая дворянка, бывшая выпускница Смольного института и, естественно, “лишенка” – то есть лишенная права работать на государственной службе. Вот и приходилось ей подрабатывать шитьем, которому, видимо, хорошо обучали в институте благородных девиц. Портниха-искусница “голубых кровей” сшила платье на диво. И моя с черными кудрями и синими глазами юная прекрасная мама гордо пошла в нем на работу, вызывая зависть сослуживцев, ибо подобный вид туалета трудно было приобрести в то время: в ходу были куртки, юбки и красные косынки, прекрасно сочетавшиеся с гневно вскинутой рукой и победным воплем “Даешь!”. Мама от рождения была стройной и хрупкой, поэтому “мешок-платье” оказался ей даже просторным.
В результате недолгих торгов я купил шелковую с кружевами комбинацию – просто роскошь по тем временам! Довольный, я принес ее матери, за что сразу получил основательный нагоняй и требование дать клятву никогда в подобных сделках не участвовать. Комбинация была принята. На этом и закончились мои коммерческие способности, потом они как-то совсем потускнели.
Все эти обменно-торговые дела проходили на так называемых “плешках”, коих было две: одна – полууголовная – находилась на лестничной площадке перед центральным телеграфом, другая – в сквере у Большого театра. На первой – фарцовочной “плешке” – крутились какие-то темные личности и ярко накрашенные девицы. Там набиралась опыта та молодая поросль, потомки которой стали теперь героями осточертевших сериалов и хозяевами жизни. Другая “плешка”, значково-сувенирная, была веселее, да и товар весь на виду: прикреплен к пиджакам и рубашкам – смотри, выбирай, меняйся. Если не хватало своей фактуры, то в руках держали тряпицы с прикрепленными значками и брелоками. Контингент в основном тут был мальчишеский, но попадались и взрослые, даже пожилые люди. Все уже более или менее знали друг друга в лицо и ходили туда, как на работу.
Я ежедневно дефилировал от одной “плешки” к другой, благо времени было много: шли летние каникулы. Везде имел знакомых, все было ново, особенно у телеграфа, где вершились дела нешуточные. Многие мои друзья, добрые и хорошие ребята, начав там свои нехитрые финансовые операции, втянулись в них, стали фарцовщиками, валютчиками, спекулянтами и быстро куда-то пропали.
интереснее было у Большого театра: сквер был всегда забит до отказа, товар переходил из рук в руки и народ был интернациональный. Иностранцы со своими значками и сувенирами приходили именно сюда. Мое внимание часто привлекал высокий худой сутулый мужчина средних лет в сером потертом пиджаке и такого же цвета кепке “блином”. Он каждый день что-то искал, выспрашивал, выменивал и толкался среди нас, мальчишек.
Однажды приятель подозвал меня к кучке ребят, которые о чем-то совещались: “Хочешь повеселиться? Тут есть один поляк, он все время рассказывает про Польшу и говорит, что скоро туда поедет. Спроси его, посмеемся!” Всей компанией мы двинулись к скамейке, на которой сидел, как оказалось, тот самый усталый и плохо одетый человек. Он был один и о чем-то размышлял. Мы подошли к нему и завели разговор о значках. У него было невыразительное лицо, серые глубоко посаженные глаза, утиный нос, высокие выпирающие скулы; светлые жидкие волосы выбивались из-под кепки. Держался он скромно, речь была интеллигентная и с нами, довольно нахальными мальчишками, вежливая и доброжелательная.
Наконец я не удержался и снисходительно спросил: “А говорят, Вы поляк? Собираетесь уехать в Польшу?” И вместе со всей компанией приготовился к веселому представлению. Он тут же оживился и, то ли не видя, то ли не желая замечать насмешки, стал говорить, что он действительно поляк и собирается в Польшу, обязательно туда поедет, а сейчас готовит документы, бумаги и так далее. Вот кончится фестиваль, и он вплотную этим займется. Уже недолго осталось ждать.
Я смотрел на него, и мне стало совсем не смешно. Это некрасивое лицо преобразилось, глаза наполнились внутренним светом. Ни нас, ни Большого театра не было перед ним – в глазах его стоял Эдем, Земля Обетованная, он видел родную, зовущую и неведомую для нас Польшу! Он стал рассказывать, что давно уже хочет уехать туда, и скоро, скоро это произойдет. Какая это прекрасная страна, какие там замечательные люди и как там все хорошо!
Его рассказ по тем временам действительно мог показаться смешным: как можно было обычному человеку уехать в другую страну, когда и по своей-то передвигались с оглядкой? Надо было регистрироваться, прописываться; сельскому населению не выдавались паспорта – чтобы сидели на месте и работали в колхозах. Писать письма за границу (и ждать ответа) было бесполезно – они не доходили. А Польша еще со времен Российской империи считалась мятежной и неблагонадежной, оттуда веял ветер свободы. Даже в школе учителя многозначительно подчеркивали, что там сохранен частный сектор и нет колхозов!
Тогда же, на уроках истории, меня восхитила храбрость повстанцев Тадеуша Костюшко – “косинеров” – которые с косами в руках шли на пушки фельдмаршала Суворова. Потом их правнуки повторили подвиг атакой польской кавалерии на немецкие танки. Там – косы, а тут – сабли против пушек. Эта польская удаль дорогого стоит! Кто-то скажет: безрассудство! Но такими “безрассудствами” мужает нация. Такие “безрассудства” остаются в веках – как битва при Фермопилах. Надо отдать должное, в то время советская историография всегда брала сторону революционеров, потому и запомнились мне “косинеры”.
Поездка в Польшу приравнивалась к поездке в капиталистическую страну. И как этот тихий скромный человек собирался уехать туда? На что рассчитывал? Ребята притихли, кто-то пытался посмеяться, но не был поддержан, остальные, видимо, слушали это не в первый раз и потихоньку разошлись. Я остался с ним один и не мог надивиться перемене, слушал, не отрываясь. Как и каким образом он попал в Россию? Родился здесь или был привезен в детстве? Мне было неловко спрашивать его об этом. Речь его была чистая, без акцента, говор московский. Как я понял, жил он раньше в Сибири, а в Москву попал “по лимиту” и работал на заводе. “Лимитчики” – это была особая категория граждан: из-за нехватки рабочей силы их набирали в провинции на стройки, заводы и фабрики, давали им временное жилье и прописку, которая спустя десятилетия становилась постоянной. Жили они в общежитиях или в комнатах коммуналок, выделенных предприятиями, на которых они работали.
Такое же жилье было и у моего незнакомца. Свою комнату он превратил в маленькую Польшу. Там были собраны книги, открытки, значки, марки, медали, сувениры и все, что было связано с недосягаемой родиной. Была даже большая карта, по которой он совершал походы и путешествия. Жил он один – родители то ли умерли, то ли остались в Сибири. Семьи и друзей у него не было. Все свободное время он отдавал своей единственной и всепоглощающей любви – Польше.
Его обмены с иностранцами шли очень успешно, так как он приносил внушительные и красочные значки разных ударников труда. Эмалевые, из толстого металла, они смотрелись, как ордена. На них были изображены силуэты рабочих в касках, лопаты, отбойные молотки и другие атрибуты ударного труда советского человека. У иностранцев они шли нарасхват, а нам он отдавал их даром. Но эти изображения смотрели на нас со всех плакатов и стендов наглядной агитации и порядком надоели. Некоторые брали их только для обмена.
На заводе ему поручили значки уничтожить: пустить под пресс, как устаревшие, но часть наиболее красочных он пожалел и оставил. Теперь они пригодились для обмена. Не обернулось ли это впоследствии для него большой бедой? Однажды шпик, который каждый день сновал среди нас, выхватил у парня такой значок и стал допытываться, откуда тот его взял. На оборотной стороне был выбит номер, и такой значок приравнивался к правительственной награде. Никто поляка не выдал, но шпик значок отобрал и сказал, что разберется.
Мы сидели с поляком одни на скамейке, вечерняя мгла съела сквер и немногочисленных менял. Спешить было некуда. Перед нами весело плескался фонтан, а сверху грозно нависала квадрига с фасада Большого театра. Я невольно увлекся его рассказами о Польше, об этой неведомой и необыкновенной стране. В те времена она была так же далека от меня, как какой-нибудь Мадагаскар, и ничто не предвещало мне когда-либо увидеть ее.
Коснулся он и злободневной для нас, мальчишек, “женской” темы. Но, в отличие от потрепанных мужиков-похабников, отиравшихся среди нас и терроризировавших наши уши нахрапистой сексуальной вонью, не говорил ничего скабрезного. Просто он был холост и мечтал жениться на польке. “Вы не знаете, какие это женщины! Таких здесь нет!” – он смотрел куда-то вдаль, усмехался и кивал головой. Он-то их, конечно, увидит, а вы? Ну, что тут поделаешь! Они прекрасные хозяйки и необыкновенно хороши собой. Это действительно было похоже на правду – девушки в польской делегации были как на подбор.
Но особенно меня восхитил рассказ о возрождении уничтоженной во время войны Варшавы: как поляки восстанавливают ее древний облик, строят заново разрушенные дворцы, замки, костелы; целые улицы и площади появляются из небытия! Разоренная, понесшая огромные жертвы страна заново создает свою историю, свое прошлое. Наверное, единственный пример в мировой истории, когда на пустырях строятся не новые кварталы, а возрождаются старые. Слушать это было тем более удивительно, что в родной вполне благополучной Москве сносились ценнейшие, прекрасно сохранившиеся памятники архитектуры, тысячи их были уничтожены безвозвратно.
Эти “подвиги” власть снимала на кинопленку в назидание потомству. Сейчас мы можем видеть эти жуткие кадры кинохроники 30-х годов. Скрупулезно, не без гордости зафиксированы взрывы и разрушения церквей, соборов, снос старинных кварталов столицы. Сцены, достойные продолжить серию офортов Франциско Гойи – “Капричос”: кощунники роются в мощах святых, а комсомольцы, ряженые в чертей с рогами, лупят крестами по голове ряженого же попа! А чего стоит фильм, где толстомордые мужики в буденовках и долгополых шинелях, взявшись за руки, кружат медленный хоровод вокруг огромного костра, а в нем – иконы! Сквозь бушующее пламя смотрят на нас Спаситель, Богородица, Святой Николай…
Сотни тысяч бесценных творений ума и рук человеческих сгорели в таких кострах, были изрублены в щепки. Этот вандализм страшнее сжигания книг. Тираж можно восстановить. Иконы же не вернуть никогда. Святая икона – душа народа, а душа праведная ни в каком огне не горит. Сколько еще страна будет расплачиваться за эти святотатства, одному Богу известно. Покаяния не было.
А Первопрестольной и сегодня не повезло. Теперь без огласки и всяких “генеральных планов” ее сносят нувориши. Взамен домов-памятников, как грибы, растут новоделы-муляжи или уродливые стекляшки, которые можно встретить в любой китайской или американской дыре.
Той душной летней ночью мы долго еще сидели в опустевшем сквере, а он все рассказывал и рассказывал. Помню, меня удивило, что в социалистической Польше можно свободно ходить в церковь, слушать и смотреть религиозные передачи. Время было хрущевское, и власть снова с остервенением набросилась на верующих. “Кукурузник” даже прилюдно пообещал “похоронить последнего попа”. Опять начали снова закрывать и рушить церкви (но будем справедливы: делал он и добрые дела: так, этот фестиваль проводился по его инициативе).
Мой незнакомец говорил уже как бы сам для себя, переживая что-то личное. Пора было уходить, транспорт заканчивал свою работу. Поляк встрепенулся словно ото сна и заторопился домой, так как жил где-то далеко на окраине. Мы распрощались, и каждый заспешил в свою сторону. Я так и не узнал его имени.
Фестиваль необратимо подходил к концу. Наступил день его закрытия, который не обошелся для меня без приключений. Церемония закрытия должна была проходить на стадионе в Лужниках, сопровождаться карнавалом и театрализованным представлением. Через центральные улицы на стадион шла кавалькада грузовиков с огромными фигурами разных литературных героев. Они были вырезаны из фанеры и закреплены на специальных платформах. Я стоял на Тверской, и мне приглянулся Дон-Кихот. Когда грузовик оказался рядом, я быстро уцепился за платформу и, взобравшись по конструкции, оседлал кабальеро, надеясь таким образом “зайцем” попасть на стадион.
Известно, что дурной пример – заразителен, и я это почувствовал довольно быстро. За платформу стали цепляться новые люди. Мне приходилось забираться все выше и выше. Вскоре идальго облепили со всех сторон. Какой-то парень просто повис на моих ногах. Машины, миновав Манежную площадь, наддали ходу – и тут неожиданно конструкция со страшным треском развалилась! Мистика? Но “рыцарю печального образа” и здесь не повезло. Он рассыпался на части – единственный литературный герой из всей кавалькады.
Машины остановились. Как говорится, дуракам – везет: мой добрый ангел-хранитель с высоты двухэтажного дома благополучно посадил меня “на пятую точку”, так что я ничего не почувствовал и не сразу понял, что же произошло. Вокруг лежали люди, многие без сознания. Поднялась суета, приехали машины скорой помощи, появились санитары с носилками. Я же в полном недоумении наблюдал за происходящим – на мне не было ни ссадины, ни царапины, ни ушиба.
Окончание фестиваля получилось грустным. Настроение было не праздничным, перед глазами так и стоял тот чистенький красивый – с пышной шапкой каштановых волос – паренек в нарядном костюмчике, что висел у меня на ногах. Спустя мгновение он лежал на асфальте с разбитой головой… Какая уж тут церемония закрытия. Человек предполагает – Бог располагает. Телевизора у нас не было, и как проходило закрытие, я так и не увидел.
“Плешка” у Большого театра доживала последние дни. Среди редеющей толпы я еще видел порой худую сутулую фигуру своего незнакомца. Но все было уже не то: обмен был хилый, да и милиция стала разгонять эти незаконные сборища. Загребли в отделение и меня, вызвали отца. Отчитали, правда, вполне беззлобно: “Фестиваль закончился и нечего шляться без дела!” Отпустили с миром. Все снова погрузилось в серую скуку с хвастливой трескотней и бесконечными угрозами в адрес стран империализма, чьи дети еще несколько дней назад так радовали москвичей своими юными, открытыми лицами. Плохо верилось теперь в их реакционность и милитаризм. Приподнятый было железный занавес опустился. На этот раз надолго.
Поляка я больше не видел.
Прошли десятилетия. Все поменялось в нашей жизни. Когда-то неведомая для меня Польша стала почти своей. Появились близкие друзья в Варшаве. Среди них – личность вполне легендарная: польский Гаврош, мальчишкой участвовавший в Варшавском восстании (в отличие от прототипа, он собирал не патроны, а гранаты). Любимая крестница стала полонисткой и говорит по-польски так же, как по-русски, и даже написала книгу о польском поэте Казимеже Бродзиньском – наверное, и в самой Польше мало кому известном! Моя теща, добрая и простая русская женщина, так любила полонез Огиньского “Прощание с родиной”, что завещала похоронить себя под эту мелодию, что и было выполнено. Светлая ей память! Сейчас этот полонез часто можно слышать почему-то в московском метро от уличных музыкантов, и каждый раз набегают слезы от проникновенных аккордов.
Любовь к Польше и всему польскому доходила порой до абсурда: один мой приятель так свихнулся на прекрасных полячках, что выучил польский язык и по несколько раз в год ездил в Польшу, заведя там огромное количество знакомств. После каждой поездки восторгам не было конца. Но, как говорила мудрая Анна Ахматова, “нет ничего скучнее, чем слушать рассказ о чужом романе”. Приятель – таки женился на польке, но – к счастью для нее – брак оказался недолгим.
Однако, любовь приятеля к Польше объяснялась не только романтическими чувствами, но и вполне практическими причинами: вопреки пословице “курица не птица, Польша не заграница” Польша была для нас именно вожделенной заграницей и польские товары прельщали своим несоветским видом и качеством. Польская косметика, одежда, бижутерия – все это привозилось в Москву и распродавалось по знакомым. Сами поляки не гнушались подобным промыслом: все тот же приятель ехал однажды в лифте столичной гостиницы со знаменитым польским актером, известным героем сериала-боевика, любимцем московских домохозяек и мальчишек. Наш друг смотрел на “звезду” с благоговением, как вдруг “герой” на ломаном русском языке предложил ему купить зонтик! Приятель струсил.
Сам я неоднократно проезжал по этой стране, утопающей в яблоневых и вишневых садах, которые пышно цветут в мае. Около каждой деревни меня встречал крест, украшенный цветами, или образ Девы Марии с мерцающей в ночи лампадой – маленьким маяком добра и света бесчисленным путникам. Вдоль дорог на столбах я видел большие косматые гнезда с аистами. Однажды издали с удивлением наблюдал солидного господина в черном костюме и белой рубашке. Он важно и неспешно обходил по краю небольшое поле с какими-то посадками, вокруг был лес. Ходил долго. “Какой аккуратный и культурный народ, – думал я, – даже на сельские работы надевают костюмы. Вот она, Европа!” “Наверное, агроном!” – осенило меня. Когда джентльмен приблизился, я разглядел аиста!
Поляки оказались приветливыми и хлебосольными людьми. На первой же автозаправке или в мотеле радушные хозяйки до отвала накормят вас домашней едой. Варшавянки запомнились своими веселыми быстрыми глазами и необыкновенной женственностью.
Увидел я и возрожденную Варшаву, ее дворцы, замки, костелы, “Старо място” с добродушными извозчиками и сонными лошадьми. За прошедшие десятилетия отстроенные фасады домов обтерлись, облупились, потускнели, и только глаз очень вредного туриста уличит варшавян в так называемом “новоделе”. Церкви, переполненные верующими, ухоженные кладбища и парки – все, о чем я когда-то слышал от моего незнакомца, довелось мне увидеть собственными глазами.
В Варшаве было мне “одно виденье, непостижимое уму”: проезжая город – уже на выезде – и глядя в окно автобуса, я встретился взглядом с девушкой-подростком, сидящей в инвалидной коляске, которую толкала, видимо, ее мама. Девушка весело смеялась и приветливо махала рукой. Вокруг никого не было. Через минуту скрылся город и исчезла широкая улыбка девушки, которую я помню и сейчас.
Спустя две недели я возвращался обратно и опять ехал через Варшаву. Провел в ней день и к вечеру покидал полюбившийся город. На окраине, выезжая из него, последнее, что я видел, опять была девушка в инвалидной коляске, которую быстро везла пожилая женщина. Девушка была хороша собой, с тонкими благородными чертами лица; ее “долгие” темные волосы развевались волнами по ветру. Вся она была устремлена куда-то вперед, смотрела печально и напряженно. Вокруг опять не было ни души. Сцена повторилась с точностью до мелочей. Что это было? Простое совпадение? Вряд ли. Я в них не верю. Символ Варшавы – Сирена – странная девушка без ног, с рыбьим хвостом и мечом в руке. Мне кажется, это она приветливо поздоровалась и грустно попрощалась со мной.
Каждой стране, в которой пришлось побывать, я мысленно давал определение: Германия – ладно скроенная и крепко сшитая; Франция – прекрасная; Италия – чудная; Чехия – ласковая и добрая. А Польша? Милая – другого слова не подберешь. Много там нашего несуразного славянского, а потому понятного и близкого. С Польши начинаем мы прикасаться к “священным камням Европы”. И потому каждый раз, переезжая по мосту Вислу, я радуюсь встрече. А первое доброе чувство к этой стране заронил в те далекие 50-е годы один поляк.
…Плоская затертая кепка, утиный нос, худое скуластое лицо, а в глазах – Эдем, Земля Обетованная, Блаженная страна – Польша. Увидел ли он ее?
Москва, 2004
